Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

вод Средиземного моря встречался с небесной синевой в ослепительном лезвии света.

– Теперь я думаю, что избрал целибат в качестве пути к Богу, видя в нем дисциплину, в которой тело, ум и душа образуют единое целое.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Когда… Вы должны понимать, что меня насиловали далеко не один раз, да?

Посмотрев на Джину, Эмилио снова уставился вдаль.

– Их было всего семнадцать, и вся история растянулась не на один месяц. В то время, да и потом, я пытался отделить то, что происходило со мной физически, от того, что… происходило во мне. Я пытался заставить себя думать: это происходит только с моим телом. Это не может затронуть меня, какой я есть. Но я не мог, не имел сил думать подобным образом. Простите меня, синьора. Я не имею права просить вас выслушивать мои откровения.

Он умолк, почти ощущая себя побежденным.

– Я слушаю, – сказала она.

«Трус», – гневно подумал он и заставил себя заговорить:

– Синьора, я не хочу, чтобы между нами возникло какое-то непонимание. Вне зависимости от официальных подробностей я не являюсь священником. Мои обеты аннулированы. Если бы мы встретились в другое время, я пожелал бы для нас чего-то большего, чем дружба. Но то, что я некогда отдал по собственной воле Богу, теперь навязывается… дурнотой. Страхом. Гневом. – Поглядев в ее глаза, он понял, что должен открыть ей всю истину о себе в той мере, насколько способен это сделать.

– Кстати, – проговорил он. – Я не восстановил свою целостность. Примете ли вы от меня нечто меньшее, чем ваша дружба?

Он просил ее понять: тело его исцелилось, но душа все еще кровоточит. А для него они – единое целое.

Ветер, не знавший мгновения покоя в такой близи от берега, звенел в ее ушах и приносил от воды запах водорослей и рыбы. Следуя за направлением его взгляда, она посмотрела на залив, на воду, щедро усыпанную золотыми цехинами солнечных блесток.

– Дон Эмилио, вы предлагаете мне честность, – проговорила Джина, посерьезнев. – А честность, на мой взгляд, стоит дружбы.

Оба на какое-то время замолчали, только чаячьи крики звучали над головой. Вдали, в конце подъездной дороги, охранник кашлянул, бросил сигарету на землю и раздавил каблуком. Она ждала продолжения, однако было ясно, что Сандос сделал все, что мог.

– Ладно, – сказала она наконец, вспомнив про Селестину и морскую свинку, – но отказать вам в кофе я ни в коем случае не могу.

Задавленный глухой смешок выдал ту меру напряжения, в котором пребывал Сандос, одетые в ортезы руки его взлетели к голове, чтобы по привычке запустить пальцы в шевелюру, но тут же вернулись к бокам.

– Я бы предпочел пиво, – рискнул он с безыскусной отвагой, – но сейчас еще десять утра.

– Путешествия просвещают, – заметила она в том же стиле. – Вы когда-нибудь пробовали завтракать по-хорватски?

Он покачал головой.

– Это рюмка сливовицы, – пояснила она, – а потом чашка эспрессо.

– Подойдет, – ответил он, собравшись с духом, – самым наилучшим образом.

После чего умолк.

Она замерла, прежде чем шевельнуться, шагнуть к дому. Впоследствии она думала: «Если бы я отвернулась, то пропустила бы то мгновение, когда он влюбился».

Он вспоминал бы этот момент по-другому. Он ощутил тогда не столько рождение любви, сколько прекращение боли. Физическое и неожиданное, как то мгновение, когда ладони его наконец перестали болеть после жуткого приступа фантомной невралгии – когда боль просто исчезла столь же неожиданно и необъяснимо, как и пришла. Всю свою жизнь он постигал тайну молчания. Не давалось ему одно: способность рассказывать о том, что творится в нем самом, за исключением редких случаев общения с Энн. И теперь он обнаружил: с Джиной.

– Мне не хватало вас, – проговорил он, осознав это в тот самый миг, когда произносил эти слова.

– Это хорошо, – проговорила Джина, удерживая глазами его взгляд и понимая при этом больше, чем понимал он сам.

Делая первый шаг к кухне, она спросила через плечо:

– А как поживает Элизабет?

– Отлично! Хорошая девочка. Ее общество действительно радует меня, – признал Эмилио, сделав несколько шагов трусцой, чтобы поравняться с ней. – Джон Кандотти сделал свинке изумительную клетку, с тремя отделениями и тоннелем. Свиной выпас, так мы назвали ее.

Чтобы открыть дверь перед Джиной, он просто протянул руку вперед, сомкнув пальцы на рукоятке, не думая о том, какое совершает движение.

– Хорошо бы, чтобы вы с Селестиной как-нибудь заглянули ко мне на ленч? Я научился готовить, – похвастался Эмилио, придерживая для нее дверь. – По-настоящему готовить. А не разогревать полуфабрикаты.

Джина помедлила, прежде чем переступить через порог.

– С удовольствием, но, увы, Селестина, кроме макарон с сыром, почти ничего не ест!

– Какая удача, – воскликнул он с солнечной улыбкой, согревшей обоих. – Абсолютно случайно, синьора, я специализируюсь как раз на макаронах с сыром.

Дни постепенно удлинялись, и были новые обеды, непродолжительные визиты, короткие звонки, компьютерные сообщения, посланные три и четыре раза в день. Эмилио находился в доме, когда с почтой пришло извещение о том, что развод оформлен официально, и Джина все-таки поплакала. Она уже довольно давно узнала, что Эмилио не может есть мясо; наконец он смог объяснить ей причину, и она снова поплакала, на сей раз о нем. Он восхитился рисунками Селестины, и малышка немедленно приступила к массовому производству картин, и скоро пустые стены его жилища оказались украшены яркими изображениями неведомых миру объектов, выполненных самыми яркими цветными карандашами.

Обрадованная произведенным эффектом, Джина однажды поставила на его окна ярко-красные герани, и это событие сделалось для него неожиданным поворотным пунктом. Эмилио успел забыть, как радовали его дни дежурства по уходу за растениями и трубой Волвертона на борту «Стеллы Марис», и теперь начал вспоминать и хорошие времена и даже обретать долю внутреннего равновесия.

Взяв с собой Селестину, они уходили на прогулку – потеть под славным светом mezzogiomo[27] между фиалковым морем на западе и искрящимися, облитыми солнцем скалами на востоке, к резкому запаху пыли и асфальта, сладостному благоуханию цветов. Прогуливаясь, они спорили из-за всяких пустяков и радовались возражениям, а потом возвращались домой, чтобы перекусить свежим хлебом, обжаренным в оливковом масле, полученном из плодов восьмисотлетних маслин, и цуккини с provolone dolce[28], и миндалем в меду. Задерживаясь после ужина, Эмилио укладывал Селестину спать, и Джина слушала, покачивая головой, сочинявшуюся обоими совместно долгую и сложную историю из множества эпизодов, вращавшуюся вокруг кудрявой принцессы, которую кормили одними только лекарствами, несмотря на то что кости ее могли сделаться гибкими, и песика по имени Франко Гросси, который сопровождал принцессу