Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

в путешествиях – в Америку, на Луну, в Милан и Австралию. К июню Эмилио признался в своих мигренях, и Джина достала ему на пробу несколько новых медикаментов, один из которых и произвел много больший эффект, чем програин.

Недели шли, невысказанное пожелание, что ему нужно время, соблюдалось, однако выходило, что времени этого ему нужно было теперь много меньше, чем он предполагал прежде.

Однажды вечером Джина научила его играть в скопу; и как только он понял правила игры, то позабавил ее увлеченностью, с которой играл, и одновременно расстроил тем, как трудно было ему держать карты. Когда она принялась расспрашивать об этом, он сразу переменил тему, и она не стала настаивать.

А затем, в канун дня солнцестояния, быть может, для того, чтобы доказать, что руки его находятся в превосходной форме, Эмилио вместе с Селестиной поставили себе цель заново научиться завязывать шнурки на своей обуви.

– Мы можем это сделать, – настаивал Эмилио. – Самое время для этого! Не страшно, даже если на это уйдет весь день, потому что этот день самый длинный в году.

И все утро они дружным дуэтом скорбели о том, как просто даются подобные вещи всем окружающим и как сложен этот процесс для них обоих; однако в конечном итоге дружно преодолели собственную скорбь и после долгих трудов добились успеха и возрадовались достижению. Счастливая за обоих, Джина предложила отпраздновать достижение прогулкой по берегу, тем более что при этом могло возникнуть множество оказий cнять башмаки и снова надеть их – без лишней суеты и с полным удовлетворением. Так что долгий летний вечер прошел в покое и довольстве, Эмилио и Джина брели по берегу позади Селестины, следя за тем, как она гоняется за чайками, ищет сокровища и бросает камешки в воду. Наконец ребенок вымотался, начало темнеть, и они поднялись наверх по сделанной в скале лестнице – карманы Джины и руки были заняты ракушками и красивой галькой, приглянувшейся девочке, а руки Эмилио были заняты спящим ребенком, – вполголоса поздоровались с охранниками от каморры, ответившими понимающими улыбками.

Когда они вернулись домой, Джина придержала перед ним заднюю дверь, однако включать свет не стала. Зная дорогу, он отнес Селестину по тихому дому в ее полную кукол спальню и подождал, пока Джина расчищала свободное место посреди игрушечных зверей. Следя за своими движениями, он сумел поднять легкое тельце Селестины, однако не мог опустить в кроватку, не повредив ортезы, так что Джина забрала у него своего ребенка и уложила в кровать, после чего постояла, глядя на дочь.

Селестина, подумала она. Непоседливая, никогда не умолкавшая, успевавшая утомить мать еще до завтрака, способная заставить саму Пречистую пригласить к ней наемного убийцу. Лицо которой во сне до сих пор сохраняло младенческие черты, чьи маленькие пальчики до сих пор восхищали ее мать, а от завязанного узелком пупка по-прежнему тянулась духовная витая пуповина к ее животу; которая быстро научилась не называть имена новых папиных подружек маме.

Вздохнув, Джина обернулась и увидела Эмилио, стоявшего, прислонившись в дверной раме, и следившего за ней ничего не скрывавшими глазами на спокойном лице. Он чуть отвел руки от тела, как делал, когда Селестина бежала к нему обниматься, чтобы не поцарапать дитя механизмами ортезов. И Джина пришла к нему.

Краешек ее нижней губы чем-то напомнил ему ободок потира, причастной чаши, и эта мысль едва не остановила его, но тут губы ее протянулись к его губам, и пути назад не стало, как не стало и желания становиться на этот путь. После всех этих лет, страданий, муки – все оказалось, как он обнаружил, очень просто.

Она сняла с его рук ортезы, помогла снять одежду, а потом разделась сама, ощущая такую близость к нему, словно бы они всегда были вместе. Однако Джина не знала, чего ожидать, и потому приготовилась к нервному срыву, к грубой спешке, даже к слезам. Но все началось со смеха, и она тоже обнаружила, что все просто. Когда пришло время, она приняла его в себя и улыбнулась через плечо Эмилио легкому стону, сошедшему с его уст, и едва не заплакала. Естественно, он кончил слишком рано… но разве можно было ожидать чего-то другого? Однако спустя несколько мгновений он негромко выразил ей на ухо свое сожаление:

– Кажется, я сделал что-то не так.

Она также рассмеялась:

– Надо тренироваться.

Он замер, и она испугалась, что каким-то образом задела его чувства. Однако он приподнялся на локтях и посмотрел на нее сверху… лицо изумленное, глаза веселые.

– Тренироваться?! Ты хочешь сказать, что мы будем заниматься этим делом регулярно?

Она рассмеялась, и он снова повалился на нее.

– Слезай с меня, – прошептала Джина чуть погодя, все еще улыбаясь, не отрывая рук от его спины.

– Не хочу.

– Слезай же! Ты весишь целую тонну, – соврала она, целуя его сбоку в шею. – А все эти макароны с сыром!

– Нет. Мне тут нравится, – сообщил Эмилио подушке под ее головой.

Она провела пальцем у него под мышкой. Хрюкнув, он откатился в сторону, а она рассмеялась, шикнула на него и прошептала:

– Селестина!

– Soy cosquilloso! – произнес он с удивлением. – Не знаю, как сказать это по-итальянски. Как вы говорите, когда чувствуете подобную реакцию на прикосновение?

– Нам щекотно, – сообщила она и с удивлением услышала, как быстро он воспроизвел глагол и проспрягал его. – Похоже, ты удивился.

Эмилио посмотрел на нее, уже успокоившись:

– Не знаю. Но как я мог узнать это слово? Люди не щекочут иезуитов!

Джина в темноте с явным скепсисом посмотрела на него.

– Ладно, некоторые люди щекочут некоторых иезуитов, – с известной долей негодования признал он. – Но уверяю вас, мадам: меня никто не щекотал.

– Даже родители? Ты ведь не родился священником.

– Нет, – отрывисто произнес он.

O боже, невольно подумала Джина, ощутив, что попала на новое минное поле, однако он приподнялся на одном локте и положил ей руку на живот.

– Я терпеть не могу макароны с сыром, – признался Эмилио. – Я никак не мог порадовать любимую убитым драконом, но макароны с сыром я ел ради тебя. И хочу благодарности.

Довольная, она улыбнулась ему.

– Подожди, – сказала она, заметив, что он намеревается снова поцеловать ее. – Что ты там говорил насчет «любимой»…

Но губы его уже припали к ее рту, и на сей раз он справился со своими обязанностями много лучше.

Ради Селестины он ушел перед рассветом – самым благоразумным и осмотрительным образом. Попрощаться с Джиной и уйти ему было трудно, как никогда в его жизни, но потом начались другие