Обретенная любовь - Гайя Алексия

в этом паршивом коридоре главного надзирателя, он заберет меня и покажет мою новую комнату. У меня нет никакого желания торчать тут, но отсюда так просто не удрать. Все двери заперты на ключ, и, чтобы их открыть, нужен бейдж. На первый взгляд кажется, будто это не тюрьма, но, откровенно говоря, очень на нее похоже.

Я смотрю на часы под потолком. Я торчу здесь уже десять минут.

– Эй! Вы что тут творите, кучка идиотов!

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. У меня начинает колоть в груди: мне знаком этот голос. И владельца этого голоса я тоже знаю. Надеюсь, он не узнает меня. Пожалуйста, пусть так и случится. Он отталкивает парня чуть старше меня, подходит и внимательно меня осматривает.

– Доу? Кусок дерьма. Почему, куда бы я ни шел, повсюду встречаю тебя, а? Чертова ошибка природы.

Антон. Сукин сын.

Подонок-переросток, явившийся из моего детства, толкает меня.

Я торчу здесь уже два месяца. Мне сказали, что я пробуду тут недолго. Но я так и не понял, что они имели в виду под «недолго». Кажется, я здесь уже целую вечность. И больше не выдержу. Каждый мой день проходит в попытках выкрикнуть хоть слово, но ничего не выходит, а по ночам я сдерживаю слезы, хотя плакать хочется очень часто.

Вчера вечером Антон снова заявил, мол, именно он будет решать, останусь я здесь или нет. Он поклялся, что я буду торчать тут до самого своего восемнадцатилетия, а в день рождения отправлюсь прямиком в тюрьму. А я клянусь, что этого не случится. Свои восемнадцать лет я буду отмечать свободным.

И, несмотря на то, что он мешал мне звонить Солис, не давал ходить в душ, отнимал чистую одежду, а поел я вчера впервые за три дня, я не сдаюсь. Я смотрю ему прямо в глаза. Мне уже не пять лет, и я обязательно оставлю ему такой же шрам, как у меня на лбу. Я еще пока маловат, мне нужно подрасти, зато я могу делать то, что бесит его больше всего: не отводить взгляд.

– Ну, и что ты будешь делать, Доу? Звать мамочку? А ну-ка мой стену! Сейчас ты у меня сожрешь швабру и выпьешь из ведра!

Я не двигаюсь с места, просто не могу. Во мне закипает ярость! Я пытаюсь держать себя в руках, чтобы не наброситься на него. Он подходит еще ближе и снова толкает меня так сильно, что я отлетаю к стене. Черт, я тебя убью!

Я быстро выпрямляюсь, а он достает дубинку. Это я уже проходил: спина болит до сих пор. Он всегда пускает ее в ход с таким наслаждением и бьет гораздо сильнее остальных.

– Придется тебе за собой прибрать, Доу! Делай, что я сказал, иначе больше никогда не увидишь свою чертову социальную ассистентку.

У меня перехватывает дыхание. Почему он говорит о моей матери? Я толкаю его и получаю за это дубинкой. Кажется, из носа пошла кровь, мне очень больно, но я не сдаюсь. Я слишком сильно его ненавижу и не могу больше это терпеть.

– Кем ты тут себя возомнил? Я тебя сейчас…

Я не слушаю, что он говорит дальше. Мой взгляд прикован к тому, чем я могу от него защититься: ржавое железное ведро со шваброй внутри. Я хватаю его. Тело напряжено, ведро трясется в моих руках. Антон с криком толкает меня к стене. Пока он снова не пустил в ход дубинку, я разворачиваюсь и выливаю на него все содержимое ведра.

Я его ненавижу.

Наблюдаю, как он вопит, нависнув надо мной, но не слышу ничего. Мне просто нужно прыгнуть на него сверху. Я добираюсь до его лица с ведром в руке. Удар, два, три. Он падает на землю и больше не издает ни звука. Все вокруг залито кровью.

Я… Черт возьми, мне надо все рассказать маме, иначе она подумает, что…

Отбросив прочие размышления, я хватаю ключи и бейдж с пояса этого кретина и убегаю. Я возвращаюсь домой, к маме.

Никто не видел, как я ушел. Я оставил все свои вещи, даже фото со мной и мамой. Я долго бежал не останавливаясь, пока не оказался у ее дома.

Я пытаюсь открыть дверь, но она заперта. Стучу снова и снова, и, наконец, мне открывают. Мама смотрит прямо на меня, по ней видно, что она расстроена.

Дьявол, она будет ругаться, что я не смог выдержать срок.

– Тиг? Но как ты… и…

Она осматривает меня со всех сторон и впадает в панику. Мама впускает меня в дом, и за десять минут я моюсь в душе и привожу в порядок лицо, локти и колени.

Мы сидим на кухне. Она заметила синяки на спине. Мы оба плачем.

– Поговори со мной, – просит она. – Как ты смог уйти из центра? Очень странно, что они мне до сих пор не позвонили.

Мама готовит стейки. Я очень голоден. В исправительном центре нам не позволяли есть, если мы плохо выполняли ежедневные дела, а Антон постоянно говорил, что я вообще ничего не делаю, так что ел я там мало.

Солис молча поворачивается ко мне спиной, но по ее выражению лица я понимаю, как ей плохо. Неужели она не рада, что я вернулся?

– Я принесу твой дневник, напишешь в нем, ладно? Тиган, это важно, ты должен объяснить мне, что произошло.

Я молчу, у меня больше не получается разговаривать. Она оставляет стейки и идет за моими вещами. Положив их передо мной, она возвращается к готовке мяса.

– Напиши все, что захочешь, мой Тиг.

Я так люблю, когда она называет меня «мой Тиг». От этого возникает чувство, будто я с кем-то, а не один. Я не люблю быть сиротой, и, хотя Бенито и говорит, что это круто, мне нужна Солис.

Мы поели, но у меня так ничего и не получилось написать. Я сбросил все на пол. Мама не разозлилась, но и не проронила больше ни слова. Почему у меня не выходит? Это жутко бесит! Обычно разговаривать с мамой у меня получается всегда.

Сейчас она смотрит телевизор. Точнее, просто спит перед включенным экраном, а я сижу на полу у журнального столика. Я хватаю карандаш и тетрадь. Ну же, записывай!

Рука дрожит, но карандаш остается без движения. Я рисую черту, нажимая так сильно, что стержень рвет лист. Я переворачиваю страницу и рисую еще раз. Снова переворачиваю и делаю то же самое. Постепенно мне удается уменьшить нажим, я черчу линию: это стена. Переворачиваю лист