Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

платанов, не пытается сказать что-то миру своей ветровкой с надписью «Masturbate your way to success»?

А если этого Сизифа с диско-шаром зазвать сейчас в галерею и оставить там, среди феминистического искусства, разве он не станет «критическим высказыванием» об угасании блестящих игрушек патриархата, пока их медленно толкают в сторону свалки в нелепой инвалидной коляске?

На улице было жарко, но возвращаться из пустынного золотого марева в людную кровавую «мистерию» не хотелось. Афтерпати и вовсе навевало школьную тоску, как перед обязательным уроком политинформации: и прогулять нельзя, потому что его ведет директриса, и высидеть можно только в мешке с надписью «dead inside».

Конечно, Поэтесса была права: побывать на Событии – совсем иное, нежели прочесть о нем в пресс-релизе. И да, я поняла, что она имела в виду, когда говорила: «искусство решает важные вопросы», потому что «привлечь внимание – и значит решить». Все верно: «инженеры переживаний» запускают цепную реакцию в смущенных новым, обескураживающим опытом умах. Типа – если бы не вся эта вагинальная живопись на западе полвека назад, то Голливуд бы сейчас не посыпал голову пеплом за пощупанные в лихой молодости коленки! Глядишь, и Китай рано или поздно подавится патриархатом, если художники истыкают его иглами, что твою куклу вуду. Но… но… но… но… но…

Возразить было нечего, но как же мне было плохо-то. Я ощутила острый спазм тоски по дому и почему-то особенно – по детям.

* * *

Я вернулась за своим рюкзаком, но общаться ни с кем не хотелось, и я малодушно спряталась в гифтшопе галереи, дожидаясь, пока наши отчалят на афтерпати. После книжных улицы вожделения меня было трудно удивить, но я все равно выбрала несколько открыток с китайским совриском, включая цветную карточку с уже известной мне свадьбой с ишаком.

Тигры Поэтессы оказались мне не по карману, но под воздействием великой силы искусства я зачем-то выбрала большой альбом с изображениями проституток в моменты минутного перемирия с судьбой – когда по возвращении домой они гладят своих кошек и собак. Картины были мастерски написаны маслом – проклятое «репрезентативное искусство» как оно есть.

Сюжет везде был примерно одинаков. Ночь. Тесная комнатка со следами поспешных сборов. Тусклый свет голой лампочки или голубое излучение телевизора. Разобранная кровать – ветеран бессчетных скучных фрикций. Пустые бутылки, немытые чашки, раскиданная косметика. И потрепанная женщина в неизящной позе вымотанного боксера в углу ринга – гладит собаку. Забывшееся в нежности лицо светится, будто человек на секунду выпал из режима страдания – и именно в этот момент его успели написать маслом во всех подробностях, включая синяк на шее и вздувшуюся вену под расстегнутым ремешком босоножки на шпильке.

И так – страница за страницей, с небольшими вариациями: то кошка, то собака; то поношенная шелковая комбинация, то мини-юбка; то засохшие остатки завтрака, то пепельница через край; то фикус, то кактус; то нежность, то счастье.

Это выглядело как жестокая пародия на будуарное искусство. Было такое популярное течение в салонной живописи, растащенное на открытки: дама в утреннем дезабилье расчесывается перед зеркалом, задумчиво теребит жемчуг, распускает корсет после бала и прочие такие томные сценки. Лилейные барышни, якобы не подозревающие, что за ними наблюдают, в грациозных позах и среди роскошной обстановки.

Тут все было наоборот, но интимность подсмотренной жизни била наповал. И была в ней какая-то пронзительная беспомощность, как в цветке, доверчиво торчащем из трещины в асфальте посреди дороги. Это ж надо. Авиньонские девицы с человеческим лицом. Смеются. Светятся. Завтра жизнь снова вдавит колесами грузовика под землю, в ад, где день и ночь придется симулировать любовь, чтобы потом, на миг, и вправду ее ощутить – дома, при виде лабрадора.

Проклятая судьба, прóклятая красота. Вроде бы все то же самое, что и на Событии? Тогда почему у меня было чувство, что я покупаю эту книжку Событию назло?

12

Двоим детям угрожает соловей

На следующий день я встала с таким похмельем, которого не могло быть от несчастного бокала вина, выпитого с горя на Событии. Спящий дракон что-то напутал в своем мираже. Где-то в Сычуани суматранский носорог, днем ранее обожравшийся забродившими манго, беспечно семенил к водопою, испытывая легкую головную боль, а я была полна мрачного уныния при одной мысли, что следует открыть глаза, не говоря уж о том, чтобы встать с кровати и как-то жить.

Ладно. Шаг за шагом. Я вышла на кухню приготовить кофе. В раковине плавали живые осьминоги. На кран кто-то прилепил записку, что художники собрались готовить их на ужин в честь грядущей выставки Леона и Хесуса, о которой те договорились на вчерашнем афтерпати. Выставка будет в той самой прогрессивной галерее, только вместо феминизма – экология. «Все приглашены!» Я с неприязнью уставилась на осьминогов, обдумывая, куда уйти из резиденции на вечер.

Вернулась в студию. Выкурила сигарету в окно, нарушая все правила. Постояла над столом. При виде незаконченной работы – обычно самая сладкая стадия, когда первые линии проведены, страх чистого листа преодолен и впереди только чудо постепенного изъятия рисунка из небытия – во мне зашевелились, как те осьминоги в раковине, ненависть и отвращение. Рисовать я не могла. Вот будто никогда в руках кисть не держала…

Вчерашнее Событие легло на Великую Мечту могильной плитой. По сравнению с этим фрик-опера была просто детским утренником. Это был приговор. Наглости обвинять мир в чем бы то ни было у меня нет. Судьбоносного Трагического События и травмы не случилось. Нефритовый столп для постановки вопросов без ответов отсутствует. Дискурсов я не расшатываю, выйти «за грань» не дерзаю, на художественный активизм просто не способна…

Нечем творить свободное искусство. А главное – не хочется. Мне стоит все это бросить, потому что я – хорошая исполнительная девочка, не более. Нужно вернуться к коммерческим заказам и забыть мечту о свободном искусстве, – вещала я потолку. «Но ты там уже была. Там пижама. Хочешь снова в пижаму?» Плохой потолок, суровый. Я отвернулась к стене. Но потолок был прав: старые рельсы разрушены, а новых не было.

К тому моменту мое шанхайское расследование на тему свободного искусства принесло уже немало захватывающих открытий. Обрывочные сведения складывались в единую картину, как семьи, утратившие надежду на воссоединение в бардаке моих хаотичных познаний.

И все же внутри ширилась какая-то непонятная обреченность, будто с первого же дня посреди моей студии незаметно рос слон-акселерат. И теперь он вырос так, что