Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

Тинторетто и одалиске Энгра, не правда ли? Ну так ничего хорошего ты не принесла! Привела к «культуре насилия», «овеществлению женщины», бесправию и вот этому всему… Некогда ты олицетворяла весну, звезды, милосердие, истину, добро, душу и совершенство природы. Но ты не оправдала надежд, женская красота! И за это висишь теперь на крюках в виде расчлененки в колготах, вся в кровоподтеках и трупных пятнах.

В общем, концепция стройная и понятная, но… но… но… но… но…

* * *

Я не знала, что можно возразить на столь циничный взгляд на вещи. До униженной Венеры акционистов колготам, конечно, было далеко, но мысль та же: красота всех достала, надо что-то с нею делать. У меня в голове не укладывалось, как можно было так поступить с красотой? Ладно – с женской, но ведь это частный случай общего правила. Красота как антиволшебство: все, к чему она прикасается, становится пошлым и скучным. Вино превращает в воду, золото – в черепки, карету – в тыкву.

Как так-то? Как можно было изгнать из храма искусств именно красоту? Поразительно, как может человеческая мысль нарезать такие витиеватые круги среди трех сосен, одновременно притворяясь, что никаких сосен тут нет. От отрицания красоты она ведь не перестает существовать? Ну и кто здесь дурак, что отказался от нее? Искусство? Из всех вещей? Но это же абсурд!

Был такой эксперимент с невидимой гориллой: людям показывали баскетбольную игру и просили в процессе посчитать подачи той или иной команды. Во время игры на поле появлялась горилла (ненастоящая, конечно – человек в костюме). Она махала руками, била себя в грудь или даже исполняла небольшой танец, но люди, прилежно занятые подсчетом подач, не замечали «ничего необычного» в ходе игры. Они просто не видели гориллы, потому что концентрировались на другой задаче.

Так вот. Изгнание красоты из храма искусств казалось мне чем-то вроде этой невидимой гориллы. Наверное, художники двадцатого столетия тоже концентрировались на другой задаче… Но что это была за задача? И почему все упорно игнорируют это странное происшествие, хотя оно очевидно и не может не изумлять?

Человек приходит в этот мир, чтобы испытывать растерянность, поняла я. Он испытывает ее в детстве, когда пытается составить себе впечатление о том, куда попал. Потом – во взрослом возрасте, когда оказывается, что впечатление, которое он составил, никуда не годится и «совы – не то, чем кажутся». Если человеку вдруг начинается мерещиться, что он разобрался, пообвыкся и что-то понял в этой жизни, он просто утратил бдительность. Но это не страшно – в мире просто неисчерпаемые залежи недоумения. Можно, например, поехать в Шанхай или пойти на выставку современного искусства и пополнить запасы растерянности в любой момент.

* * *

В детстве мне как-то попалась на глаза фотография «Пьеты» Микеланджело – в одном из тех советских журналов, где в конце был раздел культуры, театральные новости или что-то в этом роде. Я застыла в каком-то оцепенении. Моя память зачем-то по сей день хранит рисунок ковра на полу, запах молодых грецких орехов в комнате и точное расположение созвездий, в которых замерли пылинки, плывущие в косых лучах солнца. Во внезапно нагрянувшей тишине время остановилось.

Непонятно, как работает красота. Это странное переживание: что-то происходит, но ты не понимаешь, что именно. Сраженная хуком прямо в душу, я утащила журнал к себе под подушку. Он скрашивал долгие часы моей детской праздности. Поначалу я много и тайно рыдала над «Пьетой». Читала я еще плохо, и к тому же ничего не знала о христианстве, а советский журнал, ясное дело, не шибко распространялся о библейских историях. Поэтому из всего скудного текста я разобрала лишь, что это «великое произведение искусства о матери, которая потеряла сына». Оба были молоды и прекрасны, и даже в шесть лет я понимала, как много печали в неземной красоте, обреченной на утраты, горе и некую неведомую смерть. Но плакала я не об этом. Я плакала о том, что не могу быть этой статуей. Я ужасно хотела быть ею – из-за красоты.

Со временем грусть ушла, но потрясение от того, что нечто под названием «великое произведение искусства» может так опалить сердце несбыточной тоской, осталось со мной навсегда.

А что произойдет, если человек случайно увидит фотографию колгот, набитых песком? Думаю, ничего. Вот это и есть невидимая горилла. Большинство людей притворяется, что никаких таких критериев для искусства нет и все субъективно. Но в глубине души разве они не знают, что Пьета лучше колгот?

* * *

«Красота в глазах смотрящего» – сладкая, утешительная ложь, потому что предполагает, что в реальности красоты как бы и нет. Ну то есть, может, есть, а может, и нет, тут все от смотрящего зависит.

Какая самонадеянность! Настоящая красота отбирает у смотрящего право судить. Она не в его глазах, а сама по себе. Это не он, смотрящий, сейчас вынет из недр своего великодушия оценочное пенсне и выдаст (или же нет) красоте титул согласно своему вкусу. Это она, красота, властно прикует к себе взгляд и милостиво разрешит смотрящему ощутить, как больно и ласково плещется внутри душа, ослабить невидимые узы, позволить ей разлиться повсюду, заполнить собою мир – а потом быстренько затолкать ее, «скиталицу нежную», обратно в несовершенную скорлупу тела и вернуться в свою блеклую, заурядную жизнь. Потому что присвоить себе красоту нельзя. Посмотрел – и хватит. Она держит огромную дистанцию – примерно как бог.

«Красота в глазах смотрящего»… Если бы!

– Че-как? О чем думаешь? – Стив пристроился рядом и тоже задрал вихрастую голову на колготы.

– О красоте.

– А-а. Дивно, да?

– Ну… нет.

– А мне нравится! Сюда бы еще зомбомузыку, а-ха-ха, да? Тут эдакая… – Стив повращал растопыренными пальцами в воздухе, будто вкручивал невидимую лампочку, – трупная эстетика мортуария, трансцендентная… м-м-м…

– Перестань, Стив, на меня это не действует.

– А-ха-ха, ну и слава богу! А то ты такая важная, типа – я думаю о красоте! Я аж присел. Ну че-т кислая какая-то? Искусство некрасивое? Ну так надо выпить! Будет красивое, а-ха-ха!

Стив стал озираться в поисках официанта с подносами, но вместо него к нам подплыла Поэтесса с двумя бокалами, бледная и торжественная. Стив вытянул лицо и прищурился на колготы:

– И кто определит, что есть настоящая красота? Все ведь субъективно? Справедливо ли отрицать один вкус в пользу другого? И потом, искусство не обязано быть красивым. Оно никому ничего не задолжало, верно? – он вынул из рук Поэтессы один из бокалов, и они чокнулись