Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

«Конечно, не задолжало. Это мы задолжали ему. Только не колготам с песком, а Пьете», – улыбнулась я молча. Говорить такие вещи вслух, разумеется, недопустимо. Да и невежливо, хотя бы из уважения ко вкусам других людей, тут Стив был прав. Формально правда на стороне того самого «смотрящего». Но тогда я еще верила, что где-то там, где хранятся все непроизносимые вслух вещи, истину знают все. Потому что правду, как и красоту, люди распознают инстинктивно.

К счастью, мне не пришлось ничего отвечать, потому что в этот момент Минни Маус подкралась к Стиву сзади, закрыла ему глаза ладонями и пропищала:

– Угадай кто!

Стив угадал.

– Ну как? Волнуешься перед выступлением? – Минни Маус протянула свой бокал Поэтессе. Дзинн-нь.

– Каким выступлением? – спросила я.

– Ты не знала?! – Стив округлил глаза. – Она же звезда сегодняшнего События!

– Вот как!

Во многом это объясняло хрупкие обстоятельства нашего с ней утреннего разговора.

– Ты будешь читать свои стихи?! – обрадовалась я.

– Нет, что ты, нет. Этот перфоманс… для живых.

* * *

С приближением События публика стала постепенно утекать в соседний зал, исчезая за мерцающей занавесью из красных хрустальных бусин, которая с хищным хрустом проглатывала посетителей одного за другим.

Большую часть окутанного кровавым полумраком зала занимали белые простыни на полу с равномерно разложенными на них алыми воздушными шариками. Любители Прекрасного рассаживались на пуфы и маты, разбросанные вокруг простыней. Народу было много. Некоторые пришли с детьми, которые тут же ринулись к шарикам, но были быстро приструнены родителями. В целом обстановка напоминала бомбоубежище, переоборудованное в театр.

Пока я озиралась в поисках дальнего угла на случай, если искусство окажется буйным, все наши уверенно прошагали к мату у небольшого помоста и призывно махали мне оттуда, как затерявшейся овце. Я послушно присоединилась и села с краю, рядом с Леоном.

Наконец в зал вошла женщина с огромным шилом в руке и стала протыкать шары один за другим. После каждого хлопка она обводила что-то красным маркером на простыне, а ее сообщница извивалась в корчах на помосте и оглашала зал громкими воплями, которые переходили в повизгивиния и покряхтывания, пока не затихали – до следующего лопнувшего шарика.

Когда действо приблизилось, я рассмотрела, что под каждым шаром был нарисован младенец и художница обводит половые органы ребенка. Под лопнувшими шарами были исключительно девочки, а под уцелевшими – надо полагать, мальчики.

– Игла! – продышал мне в ухо Леон. – Игла, понимаешь?!

Я посмотрела на него. Леон сверкал неизбывной радостью.

– Идея – блеск! Игла как символ китайского феминицида! Девочек ведь как убивали? Иглы! Иглы в голову! Вот как сейчас! Очень точно все!!! – Леон шептал с таким количеством восклицательных знаков, что у меня запотело ухо.

Стало ясно, что соратница на сцене не просто кривлялась, а изображала плач новорожденных девочек, от которых часто избавлялись при «политике одного ребенка», долго просуществовавшей в Китае. Публика смотрела молча, снимая на телефон, когда художница оказывалась рядом. Дети, раскрыв рты, пялились то на женщину с шилом, протыкавшую шарики, которые им запретили трогать, то на кричащую тетю в корчах на полу. Они были слишком малы, чтобы понимать смысл происходящего. Думали, наверное, что искусство – это когда взрослые делают то, что запретили детям: лопают воздушные шарики и устраивают истерики. Внутри меня сквозь беспросветную пелену подавленности прорвался луч сострадания к девочке с двумя косичками, лет шести. Она сидела у помоста напротив нас, закрыв уши от хлопков и криков, уставившись в пол и дожидаясь конца искусства.

Разделавшись с последней простыней, художница какое-то время траурно постояла над полем боя, с осуждением глядя на уцелевшие шары. Те осиротело перекатывались по младенческим трупикам среди резиновых ошметков, что усеивали белые саваны, как пятна крови. Аплодировать никто не решался, пока расторопные, специально обученные люди не собрали простыни в охапку и не унесли их прочь.

* * *

После небольшого перерыва на напитки и обсуждения (я пила), заиграла музыка и софит выхватил яркую фигуру в центре зала. Новая художница в красном шелковом платье сидела в позе будды, закрыв глаза. Это продолжалось так долго, что можно было подумать, будто медитативная интерлюдия приглашала публику расслабиться после пережитого огорчения. Но к тому времени я уже достаточно знала про искусство, чтобы понимать: вещи в нем могут происходить мучительно медленно, на грани с полным недеянием, однако это вовсе не значит, что ему не удастся ввергнуть зрителя в новые, еще неизведанные пучины ужаса и отчаяния.

И действительно, спустя вечность фигура в красном пошевелилась. Спустя еще одну – будто проснулась и задвигалась. Задвигалась она так: встала на четвереньки и начала раскачиваться, сперва медленно, но постепенно ускоряясь. Ее движения из смутно неприличных сделались откровенно порнографическими и перешли в пароксизм то ли страсти, то ли страдания. Когда «невидимка», с которым у артистки случилась вся эта история, оставил ее в покое, она рухнула на пол и осталась лежать так, в изнурении.

Среди публики раздались нерешительные хлопки, но организаторы знаками дали понять, что рано – еще не конец. Ну разумеется. Все не может закончиться вот так. Пока неясно: это пантомима о жесткой дральне, после которой любовники изнурены, но довольны, или же «критическое высказывание» о сексуальном насилии.

Наконец художница поползла. Встала, пошатываясь. Уронила из-под платья трусы и исполнила с ними современный танец – металась по залу, каталась по полу, извивалась у колонны – пока не выкинула исподнее в публику. Трусы угодили на колени к мужчине крестьянского вида. Под одобряющие возгласы соседей обида на его лице переросла в растерянность, и он так и остался сидеть с трусами на коленях, не притрагиваясь к ним.

Художница тем временем доползла до стены, вскарабкалась по ней в вертикальное положение, и, словно из последних сил, помчалась через зал, отчаянная и простоволосая, пока наконец с разбегу не встала на руки у противоположной стены. Подол платья упал ей на лицо, обнажив перевернутое тело от ступней до груди. Чей-то маленький мальчик вскочил с места и, не веря своей удаче, радостно показывал пальцем, заливаясь смехом и сопротивляясь тянущим его вниз рукам.

Это и вправду была впечатляющая картина, потому что публике предстал сам «невидимка»: на обнаженном теле был нарисован красивый усатый мужчина. Голова его находилась как раз там, где должны были бы быть трусы, победно поднятые руки занимали площадь бедер, и в целом изображен он был так искусно, что создавалась оптическая иллюзия: не голая женщина стоит кверху ногами с опавшим на лицо подолом, а мужчина в красной юбке