Синева - Майя Лунде

койку, повернулся к ее кровати и сдернул простыню.

Но под ней ничего не было.

Лу, похоже, решила больше не сопротивляться и, нахохлившись, смотрела на меня с таким виноватым видом, что я едва не рассмеялся.

Лишь сейчас я разглядел, что она прятала. На матрасе я разглядел холмик. Она спрятала что-то под матрасом.

Я приподнял его.

Там лежала банка консервов. С этикетки поблескивали желтые кукурузные зернышки. Банка оказалась тяжелой.

В ту же секунду по коридору мимо нашего отсека прошагали пожилые супруги.

Я поспешно спрятал банку за спину.

– Ничего нет, – громко сказал я, – ну ладно.

Я опустил матрас, взял Лу за руку и вывел ее наружу.

Я отвел ее подальше от нашего ангара, между рядами палаток и бараков, мимо сбившихся в кучки людей. Наконец, за помывочными я нашел укромный уголок. Мы уселись, и я поставил банку между нами.

– Откуда это?

Лу уставилась в землю.

Она поджала губы, почти выпятила их, но ничего не сказала.

– Тебе кто-то ее дал?

По-прежнему нет ответа.

– Лу? Тебе Франсис это дал?

Она покачала головой.

– Еще кто-то? Какой-то добрый дядя, да?

Голос у меня дрожал. Здесь столько одиноких мужчин, особенно среди поступивших недавно. Мужчин, которых жизнь поломала. Я вдруг вспомнил Бычью шею. Такие, как он. И моя малышка Лу. Никого не стесняется. Трусы снимает, даже не думая, что на нее кто-то смотрит.

– Кто тебе это дал?

– Не помню.

– И давно? Когда у тебя появилась эта банка?

– Папа, я не помню.

– Я же говорил, чтобы ты не брала ничего у незнакомых. Ты не знаешь, чего им от тебя надо, я же говорил. И верить никому нельзя.

Меня тянуло много чего еще сказать. Отругать ее как следует. За то, что она такая наивная и верит кому ни попадя. Мне хотелось трясти ее, пока она не признается, кто дал ей еду. Кто подкатывал к ней и чего добивался. Потому что даром никто ничего не дает. По крайней мере, здесь. И сейчас. Но тут Лу заговорила.

– Никто мне ее не давал.

И до меня, наконец, дошло.

– Ты… ты сама ее взяла?

– Да нет же. Нет.

– Ты взяла ее у кого-то.

Сказать «украла» не получалось.

– Папа…

И ее признание мне больше не требовалось, потому что вид ее говорил сам за себя.

Щеки у Лу пылали. Из опущенных глаз показались слезы и потекли по щекам – крупные слезы виноватого ребенка, которым сложно противиться.

Я старался не поддаваться.

– У кого ты ее взяла? Из-за тебя кто-то сегодня не поужинает – кто?

– Да там полно… – запинаясь, проговорила она, – огромная комната. Там полно этих банок. Папа, ты бы только видел. Много-много. А я только одну и взяла.

Склад. Она пробралась на склад. Теперь, когда поставки продуктов прекратились, все, что осталось, хранилось на складе. А Лу украла оттуда консервы. За такое нас запросто выгонят.

Я похолодел.

– А охраны там не было?

Ответила она быстро, больше не пытаясь ничего скрывать:

– Я сзади спряталась. За сеткой. Для меня там как раз места хватило.

Ну да, она же щуплая. Пролезет куда хочешь.

– Тебя кто-нибудь видел?

Лу покачала головой.

– Никто. Это точно.

Моя дочка своровала еду. Как она этому научилась? И с чего?

Сколько всего я должен был сказать. Мне следовало бы сказать. Сказать что-то, чтобы этого не было, не случилось снова. Но я был слишком голоден.

– Больше так не делай, – только и сказал я.

Затем я вытащил из рюкзака консервный нож.

Металл заскрипел.

Действуя пальцами – указательным и средним – как пинцетом, мы доставали из банки зернышки. Одно за другим. По очереди.

Желтые, освежающие, сладкие. Каждое зернышко лопалось, я подталкивал их языком к передним зубам, старался разгрызть надвое, а после возвращал дальше и уже хорошенько разжевывал.

Банку мы прикончили медленно, в тишине.

Заснул я быстрее, чем обычно. В желудке переваривалась кукуруза. Звуки, издаваемые остальными обитателями ангара – приглушенные разговоры, дыханье, поскрипывание коек, шорох рюкзаков и стук чемоданов, – стихли. Я провалился в сон. Ушел под воду. Судя по ощущениям, надолго.

Что-то вытянуло меня из сна. Почти сразу же. Звук вытащил меня на поверхность. Я противился. Хотел остаться там, внизу. Но звуки стали громче. Переросли в крики.

Я сел. Лу по-прежнему мирно сопела. Детский сон все победит.

Укрыв ее простыней, я встал и вышел на улицу. Там я наткнулся на Калеба. Сна у того не было ни в одном глазу. Руки он скрестил на груди.

– Опять он, – сказал Калеб, – этот мудак с севера. Кристиан с Мартином не выдержали.

Последовал громкий хлопок, и кто-то завопил. Еще кто-то зарычал. Калеб бросился туда.

– Погоди! – окликнул его я.

Но он бежал к своим.

Я стоял возле входа в ангар. Готов был кинуться следом.

Вот только Лу – она останется одна. Нельзя ее опять бросать. И снова придется объяснять, откуда у меня синяки, кровь и пластырь.

Вдруг она проснется? Вдруг тоже выйдет из ангара?

Шум усилился, крики стали громче. Участников стало больше. Я старался не прислушиваться.

Пытался не слышать ругани. Угроз. Звука рушащихся палаток, рвущейся ткани, хруста ломающихся предметов.

Это на моих друзей там нападали.

На Калеба, Мартина и Кристиана.

Мышцы напряглись. Сердце заколотилось.

Надо защитить их. Быть рядом. Я обязан им.

Мы уже дрались на одной стороне, быть с ними – моя обязанность.

И я рванул к ним.

Но тут из-за угла появилась Маргерита. Шагала она быстро, запыхавшись. И остановилась рядом со мной.

Она положила свою руку на мою. Снова дотронулась до меня.

Сперва я решил, будто она собирается удержать меня. Однако потом понял, что она боится.

– Они в моем ангаре, – сказала она, – я не могу… Находиться там нельзя.

Я взял ее за руку и потянул за собой.

Уже давно я не держал за руку никого, кроме Лу. Какая большая у Маргериты ладонь. Хотя сама она худощавая, ладонь ее заняла вдруг всю мою руку.

Мы остановились возле входа в ангар. Дыхание у нее выровнялось, но она меня не отпускала.

Не думая ни о чем, я повел ее дальше. В наш отсек. Где крепко спала Лу.

Мы сели на мою койку.

Маргерита легла навзничь.

Я лег с ней.

Она казалась исхудавшей, и теперь, прижимаясь к ней, я опять это отметил.

Я прижался к ней.

Что-то не так, думал я.

Если я это делаю, значит, со мной что-то не так.

Я ощупываю ее и ищу, чем она отличается от Анны.

Все, что делает их непохожими.