Стоять до последнего - Георгий Свиридов

— Хорошо, — ответила Марина.

— И еще. Придумайте что-нибудь, чтобы изменить ваш облик. — Вальтер внимательно посмотрел ей в лицо, отчего Марина смутилась. — Изобразите на лице какой-нибудь шрам или посадите родинку. Вы должны быть совершенно иной, чем там.

Он не сказал «Антверпен», но и так было ясно. Марине хотелось подольше быть рядом с этим человеком, но он попрощался и ушел.

Как звать Вальтера, какая у него настоящая фамилия, Марина, естественно, не знала. Но ей почему-то казалось, что там, в России, его зовут просто и ласково — Ваня, что родился и вырос он где-то на Урале. Однако расспрашивать его она не решалась, потому что хорошо знала, что такое в их деле осторожность, что подобные вопросы задавать не полагается, а если бы она все же и спросила Вальтера, то он наверняка бы улыбнулся и отделался какой-нибудь шуточкой.

Встречи их всегда были очень краткими, со стороны даже и не подумаешь, что они знакомы. Вальтер незаметно передавал ей спичечный коробок, в котором на дне лежало донесение — тонкая папиросная бумага, аккуратно сложенная в несколько раз. Рубцова должна зашифровать это донесение и как можно скорее передать в Центр. Если же приходили указания или запросы Центра, то Марина передавала их Вальтеру.

В тот день состоялась очередная встреча, и у Марины опять появился спичечный коробок. Он лежал в дамской сумочке, рядом с маленьким флаконом парижских духов, тощим кошелечком и остатками губной помады. Что поделаешь, экономить приходится во всем, даже в самом необходимом.

Марина направилась к кирпичному старому дому, открыла высокую застекленную дверь и, поднявшись на четвертый этаж по лестнице, заперлась в своей комнате. Сбросив плащ, она первым делом зажгла горелки двухконфорочной плиты. Закутавшись в плед, взяла с полки потрепанный том А. Дюма «Три мушкетера» и, раскрыв на нужной странице, подошла к столу. Пододвинула чернильницу, вынула из спичечного коробка, положила перед собой тонкую папиросную бумагу, исписанную мелким, четким, твердым почерком, и начала колдовать. Каждое слово донесения быстро превращалось в цифры. И эти цифры вырастали столбцами на листке обычной школьной тетрадки.

Тщательно проверив работу, Марина подошла к газовой печке и поднесла к веселому огоньку папиросную бумажку. Бумажка вспыхнула ярким пламенем и мгновенно превратилась в пепел… Теперь эти столбики цифр, записанные на листке ученической тетради, кроме самой Марины Рубцовой, никто во всей Европе не мог понять и превратить в слова. Только там, в Москве, в Центре, могли прочесть ее «письмо». Таков порядок работы, тут ничего не попишешь, и Марина в шутку именовала его на военный лад «уставом внутренней службы радиста».

Сжигая донесение, Рубцова снова подумала о том не известном ей нашем человеке, который достает эти важные и ценные сведения, рискуя собой каждую минуту. Кто он? Ей почему-то казалось, что он обязательно высокий, плечистый и красивый.

Здесь, в Брюсселе, приняв от Вальтера первое донесение, Марина невольно обратила внимание, что тонкая бумага исписана тем же мелким и четким мужским почерком, что и те донесения, которые она получала в Антверпене. Там донесения ей передавал Ганс, пожилой грузноватый человек средних лет, типичный немец: педантичный, аккуратный, вежливый. Можно было бы подумать, что их пишет Ганс, но Рубцова видела, как того убили. Ганс погиб у нее на глазах.

В тот день она опаздывала на встречу, и ей пришлось взять такси. Подъезжая к фонтану, где они должны встретиться, Марина издали заметила Ганса. Он стоял к ней спиной с газетой в руке. Из окна такси Марина неожиданно увидела, как к Гансу подошли двое гестаповцев и один в штатском…

Рубцова не помнит, какие слова она выкрикнула таксисту, но помнит, как ее била крупная дрожь, как она рыдала и требовала немедленно вернуться назад и подобрать Ганса. Перепуганный шофер, не желая впутываться в темную историю, грубо ругался и гнал, гнал свою машину. Он увез ее далеко от центра города. А когда Марина немного успокоилась, пришла в себя, они колесили уже в пригороде Антверпена.

— Довольно слюнявиться, — нарочито строго сказал таксист, едва Марина утихла. — Приведи себя в порядок.

Марина, все еще всхлипывая, послушно кивнула и, вынув из сумочки носовой платок и помаду, стала торопливо вытирать слезы. Выждав, пока пассажирка придет в себя, таксист затормозил неподалеку от автобусной остановки.

— Я, к вашему сведению, мадам, патриот своей страны и люблю Бельгию! И ненавижу фашистов! Но у меня, извините, вот здесь, — он похлопал ладонью по широкой загоревшей шее, — вот здесь сидят шесть человек детей! Так что вы меня понимаете?

— Я должна вам… должна заплатить, — Марина, едва взглянув на счетчик, поняла, что денег у нее не хватит.

— Не надо платы! — оборвал ее таксист. — Выходите и забудьте навсегда мою машину. Я вас не возил. Вы в такси не садились!

— Спасибо… Большое спасибо.

Едва Марина вышла из машины, таксист круто развернулся и погнал свой «рено» назад.

Рубцова несколько минут постояла у обочины шоссе, смотря перед собой невидящими глазами. Она все еще мысленно была на площади у фонтана и видела, как падает, как неловко лежит на асфальте Ганс и машины спешно объезжают его… Это была первая смерть, которую она близко видела. Это было первое убийство, совершенное фашистами у нее на глазах. Жестокое и бесчеловечное.

Стояла поздняя осень. День угасал быстро. Со стороны канала, который лежал широкой полосой неподалеку от шоссе, дул морской теплый ветер. На горизонте поднялась бледная луна, почти невидимая за тучами, словно печальный безмолвный призрак ушедшего света.

Рубцова медленно направилась вдоль канала. Она почему-то вспомнила, как недавно вычитала в газете, что «война — это есть высшее исступление человека», и горестно вздохнула. Сегодня она узнала, что такое война.

Она шла вдоль берега канала и думала. Как странно устроена жизнь. Ведь только чистая случайность спасла ее, Марину. Не задержись она дома, вернее, на лестнице, — ее остановила хозяйка и завела нудный разговор о нравах молодежи, — Марина наверняка бы вместе с Гансом попала в лапы гестаповцев.

В город она возвратилась рейсовым автобусом. Узнав, что Ганса выдал провокатор, той же ночью перетащила чемодан с рацией на запасную квартиру.

…Все эти воспоминания пронеслись у нее в голове, пока она настраивала рацию и посылала в эфир условные позывные. Потом стала передавать цифры, колонку за колонкой. Работая ключом, Марина в эти минуты, как никогда, ощущала свою связь с Родиной, личное участие в великой войне. Выпустив очередную, как она была уверена, «пулеметную очередь», Марина тут же сожгла листок с колонками цифр и спрятала рацию. Она радовалась, что сеанс прошел хорошо, что ее приняли «с первого захода».

2

Ветер бросал снег пригоршнями в глаза, сек лицо, и Миклашевский, прикрывая лицо поднятым воротником армейской дубленки, которая сладко пахла овчиной и домашним теплом, не спеша прошелся по позиции прожекторной точки. Снег поскрипывал под валенками. «Мороз крепчает… Это хорошо! — думал Игорь, поглядывая вдаль, где по льду Ладоги двигались автомашины и откуда доносился приглушенный говор моторов. — Нам на пользу морозец!.. Дорога будет крепче».