Выжившая. Дневник девушки из Варшавского гетто - Мириам Ваттенберг

не может прийти, – сказал он, – и просила передать тебе привет. Надеюсь, мы еще увидимся», – машинально добавил он, будто веря своим словам.

Когда мы вышли на улицу, по обеим сторонам тротуара стояли в ожидании сотни людей. Внезапно я услышала несколько голосов, сливающихся в один крик: «Мэри! Мэри!» Я увидела Еву, Рену, Бронку и Веру Нейман, которые пытались пробраться ко мне сквозь толпу. Вере и Рене удалось это сделать, и Рена вручила мне кулек конфет и письмо. «Не забывай нас!» – крикнула она мне. Ева, Рена и Бронка одной рукой махали мне, а другой вытирали глаза. Мисс Сала шла за нами, опустив голову и громко всхлипывая.

Толпа на тротуарах все росла. Всем хотелось взглянуть на семьсот счастливых иностранных граждан. На углу улиц Желязная и Лешно полиции пришлось разгонять людей, перегородивших проход, палками. Со всех сторон посыпались замечания. «Плохой знак, что их уводят», – сказал один. «Правда, нельзя ожидать, что из этого выйдет что-то хорошее для нас», – произнес другой, а третий добавил: «Теперь нас прикончат».

В то утро на улицы высыпали буквально все трудоспособные жители гетто. Начиная с угла улицы Смоча, то есть в самой многолюдной части гетто, доступ был полностью закрыт. Наконец наша процессия дошла до улицы Дзельная и остановилась перед воротами Павяка напротив церкви. Ожидавшие нас там немецкие офицеры приказали полицейским-евреям уйти. Дядя Аби, который помогал нести наш багаж, быстро отдал нам вещи и пробормотал моей матери: «Как ты можешь бросать меня?»

Я расплакалась. Слова дяди Аби были сказаны таким тоном, который совершенно меня потряс. Но мы ничего не могли сделать. Мама обняла его в последний раз, и я тоже крепко обняла его.

Немцы перечислили имена в алфавитном порядке и приказали каждому интернированному взять свой чемодан. Мы все попрощались с нашими друзьями среди полицейских-евреев и с близкими родственниками – только им разрешили проводить нас до Павяка. Наконец ворота тюрьмы открылись, и мы оказались за решеткой. Немцы продолжали пересчитывать нас. Не знаю, то ли они делали это из страха, что кто-то пропал, то ли боялись, чтобы кто-то посторонний не пробрался в этот рай за железной решеткой. Нас вели по разным извилистым коридорам, пока мы не достигли большого тюремного двора. В углу я заметила заключенных за работой.

Во дворе поставили стол и стулья, немецкие офицеры сели и разложили свои списки. Затем помощник комиссара Орф приказал американским и британским гражданам встать в одну группу, а нейтральным – в другую. Теперь началась настоящая регистрация. Каждое имя читали несколько раз, и названный человек должен был подойти к столу и ответить на вопросы. Когда подошла моя очередь, меня охватил страх, что нас с отцом не признают имеющими право на обмен. Я приблизилась к столу с трясущимися коленями. Немцы спросили нас, почему им сообщили только имена матери и сестры. Мать объяснила, что сначала комиссар Николаус отказывался регистрировать нас с отцом, но потом порядок изменился. Не говоря ни слова, немецкий офицер записал наши имена в папки.

После регистрации к немцам подошла женщина и спросила, что ей делать с больным ребенком, находящимся в больнице гетто. «Мой маленький мальчик опасно болен, у него высокая температура», – объяснила она. Немецкие офицеры ответили: «Его нужно немедленно привести сюда!» Ответ привел нас в изумление. Кто-то высказал мнение, что определенные решительные действия против обитателей гетто неизбежны[75].

Нас снова повели по запутанным коридорам. Наконец группа американцев и британцев оказалась в одноэтажном здании, где раньше жили тюремные служащие. Нас разместили в нескольких комнатах, по десять человек в каждой, женщин и мужчин отдельно. Остальных иностранных граждан нейтральных, оккупированных и южноамериканских стран заперли в тюремных камерах: мужчин – в центральном корпусе, а женщин – в специальном женском крыле, в так называемой «Сербии». Ходят слухи, будто этих иностранных граждан перевезут на арийскую сторону и отпустят. Им не разрешалось брать багаж.

Комната, в которой я сейчас живу, находится на втором этаже. Ее площадь составляет четыре-пять квадратных метров. На полу вдоль двух стен соломенные матрацы – по шесть с каждой стороны. Другой мебели нет. Мы должны остаться здесь всего на несколько дней. По крайней мере, так нам говорили, но никто этому не верит. Я знаю, что моя подруга Бола провела в Павяке целых две недели, прежде чем ее отправили в лагерь Либенау.

В нашей комнате живут тринадцать женщин и одна восьмилетняя девочка. Моя мать, сестра и я занимаем два матраса, сдвинутых вместе в одну большую кровать. Две женщины британки, остальные американки. Все помещение состоит из четырех комнат, кухни и ванной комнаты. Две из комнат заняты мужчинами. У надзирательницы, которая охраняет нас, есть своя маленькая комната. Мы заключенные, но имеем право свободно перемещаться из одной комнаты в другую.

В первую ночь нашего заточения мы вспомнили историю этой тюрьмы и героический подвиг Юзефа Пилсудского, спасшего десять узников, приговоренных здесь к смерти царскими судьями. Случай послужил сюжетом для одного из лучших польских кинофильмов «Десять узников Павяка» (The Ten Prosoners of the Pawiak)[76].

20 июля, 1942

Сегодня нас вызвали на новую регистрацию, которая проходила в маленьком тюремном дворике. Оказывается, большинство из нас – граждане различных южноамериканских республик, а собственно граждан США всего двадцать один человек. Остальные, в порядке значимости, являются гражданами Парагвая, Коста-Рики, Никарагуа, Эквадора, Гаити, Боливии и Мексики[77].

Таким образом, становится ясно, что многих евреев можно было спасти из гетто с помощью американских паспортов. Немцы признают такие паспорта действительными, хотя их обладатели не говорят ни по-испански, ни по-португальски. Похоже, немцам нужен человеческий материал для обмена на немцев, интернированных на американские территории. Как же сообщить миру, что с помощью маленьких клочков бумаги можно спасти человеческие жизни?

Ближе к вечеру среди интернированных воцарилось ужасное волнение. Извне приходили письма с пугающими новостями. Гетто в панике. Население ожидает массовой депортации трехсот тысяч человек. Президент Черняков и все лидеры общины попытались успокоить людей, заявив, что немцы официально опровергли эти слухи. Но паника усилилась, когда стало известно, что «Трансферштелле» получила несколько товарных вагонов для перевозки животных – вагонов, которые некоторое время назад были переполнены евреями, вывозимыми из гетто в различные трудовые лагеря.

В глазах обитателей гетто депортация хуже смерти, потому что она тоже смерть, но после самых ужасных пыток и унижений, смерть без погребения. Тысячи евреев, отправленных первыми эшелонами, бесследно исчезли.

В нашей комнате весть о скорой депортации особенно потрясла молодую женщину, оставившую в гетто своих родителей