Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Конечно, — сказал Энрике. — Ты должна выйти замуж за хорошего еврейского мальчика и родить троих детей.

— Троих! — воскликнула Маргарет. — Пожалей меня! Думаю, даже моей матери двоих будет вполне достаточно.

На светофоре сменился цвет, и Маргарет шагнула на мостовую, явно направляясь к своему дому. Он ждал: сейчас она заметит, что они уже прошли мимо его дома, и скажет, что провожать ее совсем не обязательно, но ничего подобного не произошло. Легкой походкой, такой стремительной, что даже Энрике с его длинными ногами с трудом удавалось за ней угнаться, она спешила к Юниверсити-плейс. Он быстро шел рядом, радуясь, что не ему придется принимать решение, продлится ли вечер. Либо она пригласит его к себе, либо нет.

— И? Ты уже решила, что они у тебя будут?

— Что они у меня будут? — переспросила Маргарет, будто они не это только что обсуждали. — Дети? — коротко и удивленно уточнила она. — О-о, я об этом не думаю. Совсем не думаю.

— Тебе все равно? Тебя не волнует, оправдаются ли ожидания твоей мамы?

— Ну почему же, волнует. Слегка. Так мне кажется. Не знаю. Я об этом не думаю. Я знаю, что разочарую и огорчу свою мать, что бы я ни сделала.

Это замечание показалось ему очень печальным. Энрике знал: несмотря на то что родители считали его недостаточно успешным, несмотря на их вечное недовольство тем, что писали о нем критики, несмотря на заявления, что его издатель ничего не понимает в своем деле и поэтому книги Энрике так плохо продаются, — несмотря на все это, их восхищение его творчеством и непоколебимая убежденность, что он должен продолжать писать, независимо от расхолаживающей реакции на его книги, оставались неизменными. Энрике понимал, что отсутствие такой поддержки невероятно осложняет судьбу художника. Правда, ему были известны другие примеры, о чем он и поспешил сказать:

— Что ж, родители многих великих художников не хотели, чтобы те занимались искусством.

— Я не великий художник, — вяло возразила Маргарет. — Я еще вообще не художник. Я не знаю, кто я. — Она произнесла это, как удивленный ребенок, будущее которого таит и загадки и возможности. — А ты всегда знал, что хочешь быть писателем? Наверное, всегда. Ты ведь так рано начал.

— Нет, не всегда. Перед тем как сесть писать первый роман, у меня была парочка других вариантов. Пока мне не стукнуло одиннадцать, я мечтал стать президентом Соединенных Штатов. — Маргарет рассмеялась. Он подался к ней, чтобы подчеркнуть свою искренность: — Нет, я и правда хотел. Я подписался на сборник отчетов конгресса, баллотировался в школьный совет и так далее, и все это продолжалось до тех пор, пока приятель моего отца не сказал: «Тебя никогда не выберут президентом. Никогда в жизни. Ты наполовину испанец и наполовину еврей. В этой стране тебя не выберут даже ассенизатором». После этого я сдался.

Маргарет дотронулась до его руки.

— Какой ужас! — воскликнула она, словно эта рана еще кровоточила.

Энрике остановился. Им оставалось каких-то полквартала до леденящего прощания на глазах у строгого швейцара. Энрике всматривался в лицо Маргарет, наслаждаясь почти невесомым ощущением ее руки. Рука чуть-чуть задержалась, прежде чем соскользнуть, в то время как Маргарет продолжала:

— Как грубо и злобно. Почему он был так жесток с ребенком?

— Он был прав, — ответил Энрике. — Может, я стал бы сенатором от штата Нью-Йорк — в лучшем случае. Да и это вряд ли, с моими-то родителями и их политическими взглядами. Кубинские эмигранты скорее убили бы меня, чем избрали.

Он уже собирался отпустить какую-нибудь шутку насчет несостоявшейся политической карьеры, как Маргарет, еще минуту назад настроенная весьма сочувственно, сделала это за него:

— Тебе пришлось бы по крайней мере окончить школу, прежде чем они попытались бы тебя убить.

— Поэтому я и бросил. Зачем доучиваться, если все равно не можешь стать президентом?

Губы Маргарет сложились в сдержанно-благосклонную улыбку, которую он уже пару раз замечал у нее, когда ему удавалось удачно пошутить. В этот раз все было более очевидным: лукавая усмешка, веселое лицо, одобрительный кивок, теплый, слегка удивленный взгляд; и во всем этом — приятный оттенок гордости, будто Энрике принадлежал лишь ей и мог развлекать ее одну. Он вновь почувствовал, что должен ее поцеловать, но не шевельнулся, пока она не сказала, подчеркивая каждое слово:

— Ты правда хотел стать президентом?

— Мне казалось, я могу изменить мир, — ответил Энрике.

Маргарет коротко рассмеялась.

— Я прямо вижу это. Вижу мальчика, который верит, что может изменить мир.

Маргарет повернулась и двинулась дальше. Оставалось пройти последние полквартала, и все решится, думал Энрике. Он задал еще один вопрос: что именно ее отец делал для «Эй-Ти-энд-Ти», надеясь, что разговор отвлечет их обоих от проблемы, где и как сказать «до свидания». Рассказывая, как отец много раз защищал интересы компании в суде и на слушаниях в конгрессе, что для леволиберального Энрике попахивало коррупцией, Маргарет мимоходом заметила:

— Хочешь подняться и выпить кофе? Или вина, или еще чего-нибудь?

— Конечно, — ухватился за предложение Энрике. В ту же секунду их встреча вновь превратилась в свидание, и в животе у него все перевернулось.

Маргарет продолжала болтать, пока они поднимались в лифте, входили в квартиру и снимали верхнюю одежду. Она спросила, хочет ли он кофе, и он ответил «да». Маргарет скрылась в крошечной кухне. Ее гостиная, точнее, место в ее Г-образной студии, где можно было разместиться, ограничивалось тремя предметами мебели: небольшим диваном в черно-белую полоску, черным кожаным имзовским креслом[36] и низким сосновым кофейным столиком. Диван был таким коротким, что если бы Энрике сел на него, а Маргарет выбрала место рядом, то они едва не целовались бы при каждом повороте головы друг к другу. Имзовское кресло казалось заманчиво-спасительной альтернативой, но Энрике, набравшись храбрости, устроился на диване и нашел его весьма неудобным, слишком низким для его длинных ног. К тому же он не мог как следует разместиться: к стоявшему впереди столику снизу крепилась полка, мешавшая просунуть под него ноги. В результате его согнутые колени торчали над столом. Он напоминал себе то ли жука-богомола, то ли брошенную марионетку с неловким нагромождением запутанных конечностей. Он подумал было сесть боком, положив одно колено на диван, чтобы иметь возможность вытянуть ноги, но тогда Маргарет пришлось бы сесть в кресло, что в свете его цели — поцелуя — было все равно что по другую сторону Атлантики.

Вскоре до Энрике дошло: хоть он и выбрал диван, проблемы это еще не решает — вдруг она предпочтет имзовское кресло? В этот момент появилась Маргарет со словами:

— Вода закипит через пару минут. Ты пьешь с молоком? — вдруг испугалась она. — Боюсь, у меня его нет.