Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

работа. Кроме документов российских архивов, коллекций библиотеки Slavic-Eurasian Research Centre Университета Хоккайдо и Международного института социальной истории в Амстердаме (International Institute of Social History (IISH)) нами были привлечены материалы Национального архива Финляндии и Библиотеки парламента Японии, любезно нам предоставленные, соответственно, доктором А. Куяла и профессором Ч. Инаба.

Полковник Акаси: первые контакты с российской оппозицией

При разработке планов на будущую военную кампанию японские политики и стратеги учитывали рост внутренней напряженности в России и обращали особое внимание на межнациональные столкновения в империи. Не исключено, что в этом сказалось и влияние западноевропейского общественного мнения, особенно английского. «Любимым конем, на котором выезжала английская пресса, обнадеживая Японию к наступательным действиям, – свидетельствовал тогдашний российский обозреватель, – было внутреннее состояние России, кое-де настолько источено всевозможными язвами, что при первом известии об объявлении войны в ней вспыхнет революция»[483]. Вспоминая кишиневский погром 1903 г., токийская газета “Nichi-Nichi” в сентябре того же года писала: «Мы разбили Китай с его 400-миллионным населением, разобьем и Россию с ее 150 миллионами жителей, ненавидящих друг друга и подобно бешеным собакам, запертым в одной клетке, вечно грызущимся между собой. Только недавно мы читали о кишиневском погроме, во время которого православное население напало на лиц иудейского вероисповедания и перебило всех их, не щадя жен и детей. Евреев в России 10 миллионов и они занимают южную часть ее». Далее газета указывала на финляндцев, кавказцев и поляков, которые, по ее словам, «еще более ненавидят русских, чем мы ненавидим последних»[484].

Уже в середине 1903 г. в меморандуме Генштаба Японии указывалось на российское социалистическое движение (имелся в виду главным образом еврейский Бунд) как на возможного союзника при проведении подрывных операций против ее потенциального противника[485]. Вместе с тем, до начала января 1904 г., т.е. непосредственно до кануна войны, в Японии не имели ясного представления о ведении подобных операций, да и вообще были весьма приблизительно осведомлены о том, что представляло собой антиправительственное движение в России. Конкретные очертания план таких действий начал обретать лишь после знакомства Акаси с финским «активистом» Конни Циллиакусом[486]. Однако, судя по докладу Акаси в Токио, еще в 1903 г. в свою бытность в Петербурге помимо сбора сведений военного характера он был одновременно занят ознакомлением с общественно-политическим положением в стране и попытками наладить связи с российской оппозицией, т.е. тем, что один видный российский дипломат удачно назвал «установлением непрерывного контакта с внешним миром»[487]. Осложняло задачу плохое знание русского языка и полная оторванность Акаси от жизни русского общества, как явной, открытой, так и тем более нелегальной, антиправительственной. В России, объяснял трудности своей задачи Акаси, «все так называемые оппозиционные партии являются тайными обществами, среди членов которых трудно отличить агентов правительства от действительных оппозиционеров. Не менее трудно выяснить имена и адреса лидеров этих обществ. Все они, как и рядовые оппозиционеры, имеют по несколько псевдонимов, которые к тому же часто меняют»[488].

Дело, в общем, шло туго, и может быть поэтому персона токийского военного агента не привлекала к себе какого-то особого внимания российской тайной политической полиции. В отличие от лавровского Разведочного отделения, в Департаменте полиции об Акаси заговорили много позднее – уже после его отъезда из России, впервые заподозрив в шпионской деятельности еще в довоенные годы. Однако, поломав голову над тем, какие услуги своей горничной (вышедшей вскоре замуж за военного писаря) оплатил Акаси, оставив ей всю обстановку своей небедной квартиры на Галерной[489], в Департаменте, вероятно, решили, что услуги эти были сугубо личного свойства. Как бы там ни было, об этой стороне своей петербургской жизни Акаси в своем докладе не говорит ничего. Зато здесь есть прямые указания на сотрудничество со студентами Петербургского университета Уеда Сентаро и Брауном, а также с венгром Николаем (Миклошем) Балогом-де-Галатна. Его контакты с последними двумя остались русской контрразведке неизвестными, в отношении же Уеда дело ограничилось смутными подозрениями: «хотя и отмечен вольнослушателем С.-Петербургского университета, но до сего времени заходящим в университет замечен не был», – говорилось о нем в годовом отчете Разведочного отделения. На деле этот «студент» по просьбе Акаси пытался нащупать связи с оппозиционно настроенной учащейся молодежью, но тщетно. Иной была роль Брауна и особенно Балога. Первый, нанятый Акаси как учитель русского языка, в годы войны сообщал японскому Генеральному штабу кое-какие сведения о русском военно-морском флоте[490]. Венгру же было суждено выполнить еще более важную задачу.

«Австрийский подданный инженер Н.К. Балог-де-Галонт» попал в поле зрения Департамента полиции еще в 1901 г. в связи с «левыми» разговорами, которые тот вел с одним из «интеллигентных» сотрудников охранки. Интерес к нему, однако, быстро угас, поскольку утверждения Балога о том, что он послан в Россию якобы для пропаганды конституционных идей среди интеллигенции, невозможно было принимать всерьез. Тогдашний начальник С.-Петербургского охранного отделения полковник В.М. Пирамидов в донесении директору Департамента полиции прямо назвал речи венгра «пустою болтовнею»[491]. Незадолго до начала войны с Японией Балог явился с предложением своих услуг прямо к японскому послу в России С. Курино и стал, по сути, первым более или менее серьезным «политическим» сотрудником Акаси. Учитывая авантюристические наклонности венгерского инженера, такое начало деятельности японца по вербовке агентуры нельзя было назвать многообещающим, однако именно благодаря этому агенту Акаси удалось в конце концов выйти из той своеобразной изоляции, в которой он пребывал в Петербурге, и установить контакт с представителями оппозиции. Сотрудничество Акаси с Балогом продолжалось, впрочем, недолго. Уже весной 1904 г. стало ясно, что, взявшись доставлять военно-разведывательные сведения о России, он не годился для такой роли, и с ним пришлось расстаться.

10 февраля 1904 г. (по новому стилю) все японское представительство с посланником во главе покинуло Россию. На перроне петербургского вокзала собралась большая толпа зевак, но каких-либо враждебных по отношению к отъезжающим японцам демонстраций, к счастью, не последовало. Посланник Курино медленно прошел к своему вагону, держа в руках большой букет роз – подарок его супруге жены американского посла Маккормика (R. McCormick), которому во время войны предстояло отстаивать японские интересы в российской столице[492]. На перроне берлинского вокзала, куда поезд прибыл в 6 часов утра 12 февраля, Курино торжественно встречало здешнее японское представительство в полном составе во главе с послом графом Иноуэ. Во второй половине того же дня в здании посольства был устроен банкет «в честь г-на и г-жи Курино», а вечером японский дипломат дал пресс-конференцию. «Япония не имела намерения выдворять Россию из Маньчжурии», – заявил он; все, чего она желала, было сохранить здесь «режим открытых дверей и status