Маятник судьбы - Екатерина Владимировна Глаголева

полковника. Вид у него был полубезумный; генерал предложил ему вина, но тот отказался: до вина ли теперь! Они разбиты, за ними гонятся! Весь его полк, загнанный в ров, сдался в плен!

Шишков еще раз извинился и откланялся; на него не обратили никакого внимания.

Дома он отправил слугу к гоф-фурьеру — уведомить о катастрофе. И чтоб лошади были готовы! Хотя куда же ехать?.. И как? Уже ночь, темно, дороги дурные; коляска опрокинется — костей не соберешь… Господи всемогущий! Прелестный и Животворящий Крест Господень! Помогай мне со Святою Госпожой Девою Богородицею и со всеми святыми вовеки! Аминь.

Рано утром в доме поднялась суматоха; хозяева укладывали вещи и готовились уезжать — французы идут! К Шишкову заглянул казачий полковник Ефремов: не худо бы закладывать лошадей, придворные повозки уже отправились.

Дорога на Прагу была совершенно разбита; вдоль нее пробирались телеги, запряженные волами; навьюченные люди брели через лес, продираясь сквозь ветки. Коляска то и дело увязала в грязи, кони совершенно выбились из сил, когда дотащились до Комотау на богемской границе. На воротах заставы было начертано выцветшей краской: Chomutov; Шишков в очередной раз посетовал на то, как немцы портят славянские названия.

Где находятся армии, никто не знал; говорили только, что французы идут к Теплицу. Утром невыспавшийся Шишков вышел на улицу размять ноги перед новым переездом и вдруг увидел русского офицера, скакавшего верхом. Старик бросился прямо под копыта, крича офицеру остановиться: не знает ли он, где главная квартира? Тот отвечал, что государь в Лауне и все войска тоже там.

В Лауне? Вот те на! Это как раз по дороге в Прагу! Шишков-то думал, что главная квартира позади него, а она оказалась впереди! Вот только Лаун лежит прямо против Теплица, в тридцати верстах. Как бы не наехать на французов…

Тпру! Тпру! Кучер резко натянул поводья и перекрестился. Прямо на дороге лежали люди — десятки, сотни людей, на версту вперед! Это были австрийские солдаты в измаранных грязью белых мундирах и панталонах, в шапках и без, с ранцами и подсумками. Они лежали кто на спине, кто на боку, сжимая руками ружья. Неужто убиты?! Шишков приподнялся в коляске — и услышал храп. Они всего лишь спят! Мертвым сном… Коляска съехала с дороги и с трудом пробиралась вперед опушкой леса, подпрыгивая на узловатых корнях.

26

Несколько кустов на склоне дымились, подожженные снарядами; серая пелена стелилась над дорогой, сползала в овраг, за которым, в узком дефиле, пытались развернуться французы. Пехота пользовалась передышкой, чтобы оттащить в сторонку убитых; раненые, какие могли ходить, ковыляли в Пристен на своих двоих. Появление конницы встретили радостными возгласами. Генерал Депрерадо-вич отправился на холм, где находился граф Остерман-Толстой; вскоре оттуда прискакали ординарцы: кирасирам строиться на правом фланге, за оврагом, уланам и драгунам — на левом.

Солдаты с закопченными порохом лицами отдыхали прямо на земле, грызли сухари, жевали, устало двигая челюстями и посматривая на небо: тучи висели низко, однако ветер гнал их прочь. Может, хоть сегодня дождя не будет…

Вместо грома небесного раздался грохот пушек и взрывающихся снарядов. Тотчас затрещали барабаны, люди вскакивали и бежали строиться, некоторые падали с криком, зажимая сочащиеся кровью раны… Артиллерия принялась отвечать, застрельщики рассыпались цепью, прячась за кустами, и тоже вступили в бой.

— Зовите сюда мясников!

Алая кровь, бившая из раны, забрызгала лицо одного из адъютантов, снимавших с коня Остермана-Толстого. Перебитая у самого плеча, левая рука графа висела плетью, острые осколки кости торчали наружу Побледнев и тяжело дыша, он присел на барабан; его поддерживали за плечи. Хирурги примчались бегом, Остерман обвел их взглядом, сощурив близорукие глаза.

— Твоя физиономия мне нравится, — сказал он самому молодому, — отрезывай мне руку.

Барабан теперь служил операционным столом; пациент сел на землю, адъютант прислонился спиной к его спине. Генерал запретил держать его. Оператор распорол рукав мундира, его помощники приготовили инструменты: кривой нож, пилу, крючья, иглу, шелковые нитки… Прежде чем зажать зубами пулю, Остерман приказал, чтобы рядом пели какую-нибудь русскую песню. Зажмурившись и стиснув челюсти, он издавал сдавленный, утробный рев, а рядом горланили в четыре глотки казаки, сопровождая припев заливистым присвистом:

Пчелочка златая, ах, что же ты жужжишь?

Пчелочка златая, ах, что же ты жужжишь?

Жаль, жаль, жалко мне, что же ты жужжишь?

Жаль, жаль, жалко мне, что же ты жужжишь?

Французы шли двумя колоннами — четко, неудержимо, даже рои безжалостной картечи не могли остановить их продвижения. Вот они уже ворвались в Пристен, вот захватили батарею, изрубив орудийную прислугу… Сменивший Остермана Ермолов, мучаясь, смотрел, как гибнут защитники новых Фермопил: коннице действовать невозможно — места нет, еще потопчут своих… С правого фланга доносилась оживленная перестрелка, но и там нельзя было наступать, чтобы ударить врагу в бок или в спину: овраг проклятый… «Ура-а-а!» Семеновцы быстрым шагом двигались к батарее; вот уже побежали, вот смешались с французами в безумии рукопашной… «Па-ла-ши… вон! Набрать повод! Рысью… марш!» Кто это скачет впереди? Дибич? Значит, Барклай уже на подходе! Ермолов повеселел. «К ата-ке… Марш-марш!»

Кошкуль галопом несся вперед, занеся палаш над головой. Французы бежали; один остановился, повернулся, поднял ружье — поздно: Петер наскакал на него, рубанул с потягом. Пытаясь спасти свою жизнь, люди скидывали ранцы, бросали ружья, карабкались по крутому склону, цепляясь за кустики травы, под защиту дремучего леса, но на равнине спасенья не было. Запела кавалерийская труба; навстречу выехали польские уланы, подравнялись, пустили коней курцгалопом, опуская пики… Поворачивать назад было поздно; Кошкуль перебросил палаш в левую руку, вынул пистолет, дал коню шенкелей. Трепетали краснобелые значки под стальными жалами. Выстрелив в улана, приближавшегося справа, Петер дернул левый повод и налетел на того, что слева, выставив палаш в терцию. Кони столкнулись, острие с хрустом вонзилось под задранный подбородок, Петер резко выдернул его, перебросил в правую руку, развернул коня, поравнявшись с уланом из второй шеренги, рубанул его по левому плечу…

Батальон семеновцев лишился всех офицеров, кроме двадцатилетнего прапорщика Якушкина, который и принял на себя командование. Одна французская колонна была рассеяна, вторая истреблена, но Пристен остался в руках у Вандама. Прорыв из Кульма в Теплиц он отложил до утра.

***

Почти все солдаты были босы: башмаки и боты утонули в болотной грязи, когда пехота, сбитая с дороги кавалерией и артиллерией, продиралась через лес. Заросшие щетиной грязные лица, запавшие щеки, воспаленные от бессонных ночей глаза, нетвердая усталая поступь — и это гвардия! Прослезившись,