Удивительные истории о любви - Андрей Гуртовенко

Тело наливалось могильной тяжестью, стальной крошкой, становясь непослушным и чужим…

– Майкл, что с тобой? Майкл?!

Она давила кнопку вызова:

– Майкл, держись! Марта, Ма-а-а-рта! Доктор Хендрикс! Кто-нибудь… – ее голос разносился по больничному холлу. И сквозь нарастающий звон в ушах я слышал торопливые шаги… Холод разливался по телу, сковывая движения, замедляя дыхание, время замерзало вместе с моим сердцем, которое колотилось поверхностным судорожным пульсом…

Другого выхода у меня просто не было.

Из общего гула мой мозг выхватывал короткие колкие слова:

Непрямой массаж. Майкл! Вы слышите меня? Майкл? Что случилось? Я не знаю, мы целовались, потом… Два, три… еще… Сколько прошло? Ничего не было, он просто лежал. Мешок. Майкл! Качай. Адреналин. Кубик. Атропин. Двадцать минут. Качай. Майкл! Отойдите! Еще адреналин. Два. Время? Зубец? Нет. Еще. Я люблю тебя! Люблю! Еще атропин. Асистолия.

Время?

Времени не осталось, оно свернулось в черный сгусток небытия, который упал мне в руки… Последним выдохом я целовал краешек той реальности, в которой странная девочка, умеющая умирать за других, сможет пережить мою смерть.

И впервые в этом посмертном миге была для меня пропасть боли, боли потери.

Я открыл глаза… что это? У меня над ухом надсадно тикали часы – я лежал на собственной руке.

– Эй, вы там что? – обернувшийся водитель разглядывал меня. – Парень, тебе плохо?

– А? – Я лежал на заднем сидении машины.

– Ты мне тут только не блевани, ты обдолбанный, что ли? Перегаром от тебя не несет, – мы стояли в пробке.

– Да нет, я в порядке, – я приходил в себя…

Такая странная жизнь и странная смерть. Слишком быстрая, слишком… Энн!

Я вспомнил ее и сжал кулаки:

– Какой сегодня год?

– Точно обдолбанный, – ругнулся водитель, – вылезай давай.

– Тьфу, дурак, – без лишних слов я вылез из машины, вытащил из портфеля зонт. Затренькал мобильник. Звонила мама:

– Да? Еду, стою в пробке, точнее, иду к метро, постараюсь побыстрее.

Нажал отбой – на экране высветилось время и дата: 27 августа, 2015 год.

Сегодня похороны моего брата. А там была осень и 2012 год. И Нью-Йорк.

Меня потряхивало. Так было всегда, когда я возвращался. Иногда несколько часов, а иногда и несколько дней я приходил в себя, вживался в свою жизнь, вспоминал лица и события, привыкал к себе.

Но сегодня никаких послаблений.

Дождь лил как из ведра, я пошел по мосту, добираясь до метро. Подо мною чернела Нева – равнодушная и холодная, как дыхание мироздания.

Я помнил всех, за кого когда-то умер, я знал, что их смерти прибавляют время к моей жизни. Я понятия не имел, как и чем заслужил такую судьбу. И лишь однажды я встретил такого же, как я.

Это была бабушка Тамара, которая работала у нас в универе уборщицей. На вид ей было лет семьдесят, а как потом выяснилось, сто сорок семь. Она- то мне и объяснила что к чему. Вкратце, остальное я понял сам.

Мы с ней виделись несколько раз. Помню, она мне сказала однажды, мол, если будет совсем туго – заходи. Я еще не заходил ни разу, но наизусть помнил ее адрес.

Кто ты такая, Энн Грин? И почему, узнав тебя, мне пришлось умирать так быстро? Я никогда не встречал таких, как я, в других жизнях и чужих смертях. Никогда.

Я шел сквозь дождь и свои воспоминания, одежда на мне постепенно промокала, в туфлях хлюпало… Она ведь целовала меня… настоящего меня… Именно поэтому было так ярко и жарко, так нежно и больно…

Ч-ч-ч-ерт… я стиснул кулаки.

Я ехал в метро и думал о своей странной жизни, наполненной не своими смертями. Это случалось не так уже часто – четыре-пять раз в год.

Время… нужно время… Я забуду ее.

Я стиснул зубы и вышел на Новочеркасской.

Следующие несколько часов тянулись вязким ливнем, я звонил в крематорий и похоронное бюро, давал маме успокоительное, принимал соболезнования от съезжающихся родственников и друзей…

Кремация была назначена на три часа.

Пару лет назад за бутылкой темного гиннеса мы с Алексом случайно заговорили о смерти. Тогда он, смеясь, сказал, что не желает, чтобы его татуированное тело жрали черви, дескать, огонь – это чище и прагматичнее.

Так и будет, мой братец, так и будет.

В зале крематория все разговаривали вполголоса, кучкуясь по степени родства и знакомства.

Краем глаза я заметил, что от кучки друзей отделилась одинокая фигура и подходит ко мне.

– Да, я вас… – я обернулся и застыл как вкопанный.

– Скажите пожалуйста, – она смотрела мне в глаза, – сколько… вам плохо?

– Мне? – Я не мог в это поверить.

– Вы побледнели, – она смотрела на меня все теми же серыми глазищами.

Этого не может быть. Просто не может быть. Я ущипнул себя за запястье – не помогло, стоял и смотрел на нее, будучи не в силах вымолвить ни слова.

– Я только хотела узнать, сколько продлится мероприятие, – она совсем стушевалась.

– П-простите, – я заикался, – Михаил, брат, – и протянул ей руку.

– Анна, – коротко кивнула она, – подруга. Мы с Сашей учились вместе. Правда, давно.

– Прощание примерно два часа, потом будут поминки в ресторане, – я попытался взять себя в руки.

– Вы… не обидитесь, если я не пойду в ресторан? – странно спросила она.

Обижусь? Мне что, пять лет?

– Н-нет, – я едва сдерживался, чтобы не хохотнуть, понимая, что это нервный смех, но уж больно нелепой была ее фраза.

Да, она была такая же, как там.

Зачем она здесь?

А потом были речи и… прощание с усопшим.

Я все никак не мог осознать, что «усопший» – это Алекс и есть. Это с ним никак не увязывалось. Придурок безбашенный – это да, но вот… усопший?

Я отгородился броней важных дел, чтобы не чувствовать боли, чтобы не скорбеть по своему младшему брату. Во всяком случае – пока.

И эта Анна… вот что мне с ней делать, а? Ведь она меня явно не помнит.

Закончилось прощание, и Алекс, лежащий в ящике, обтянутом синей тканью, укатил в огненную пасть печи крематория.

Отзвучали речи, рыдания, заглох звон посуды, шуршание шин, я поручил маму заботам тетки и…

И сидел теперь у себя дома на подоконнике, глядя на слепой дребезжащий дождь, накачиваясь виски и поминая моего глупого братца.

Этот невозможно долгий день наконец-то закончился. На экране мобильника весело звякнули цифры, новенькие сутки нерешительно топтались на пороге, не зная, начинаться им или погодить… но вот она, первая минута грядущего дня – время, икнув, покатилось дальше.

Сейчас я совершенно отчетливо понимал, зачем она здесь, –