Вкратце жизнь - Евгений Бунимович

Вдруг она стала расстегивать свою несуразную кофту, пуговица за пуговицей, шепча: “Вот представь / Открывается дверь”. Под кофтой оказалась еще одна, и опять, расстегивая пуговицу за пуговицей, она шептала: “А за ней / Открываются новые двери».

Так она расстегивала кофту за кофтой, и все повторяла, твердила: “А за ней / Открывается дверь / Нет ты только представь / Открывается дверь / И за каждой из них / Открывается дверь…”

И когда почудилось, что там, в глубине, в полумраке, не оставалось ни пуговиц, ни кофточек, ничего, и не привычный еще ни к чему подобному смоленский областной филармонический зал замер в преддверии скандала, Нина как-то просто, буднично сказала: “А теперь вот представь / Закрывается дверь” – и стала застегивать кофточку, потом следующую, все так же трезво, спокойно приговаривая: “Осторожнее видишь / она Закрывается Вот / Подергай / Подергал? / Ну что? / Закрывается? / Да / Закрылась / Ну точно / Захлопнулась дверь / Горе / горе / Куда ж нам теперь”.

Зал выдохнул одновременно облегченно и разочарованно. Джон и Нина потешно раскланялись. Участники фестиваля, не дожидаясь закрытия затянувшегося открытия, свалили на банкет.

А мы потащились через старый и вялый городской сад к Пушкину. Цветы возлагать. Фальшивое это шествие не нужно было ни нам, ни бронзовому кучерявому коллеге. Это была инициатива тамошних телевизионщиков, которым мы недальновидно пообещали.

Произведение скульптора Белашовой, вдохновенно разметавшееся у стен Смоленского Кремля, и невообразимый сценарий областного ТВ требовали от нас соответствующих слов, выдавить, вымучить которые было неловко, невозможно. Телевизионщики нервничали.

Не расстававшийся с пивом Джон, выражая всю международную солидарность с великим афрорусским поэтом, обнял постамент, опершись о гранит тем, чем и велел классик, и, не имея ни сил, ни возможностей от него оторваться, сполз по гладкому граниту вниз. На этом съемки завершились.

На обратном пути настроения не было никакого. И тут в городском саду заиграл духовой оркестр. Зазвучал хрестоматийный марш. Пригов вспомнил популярную дворовую подтекстовку: “По аллеям старинного парка с пионером гуляла вдова, пионера вдове стало жалко, и вдова пионеру дала…”

Сначала тихо, вполголоса: та-та-а, та-та-та, та-та-а, та-та-та, – а потом все громче, все уверенней мы подхватили припев: та-та, та-та-та, та-ра-та-та, та-та, та-та…

Музыка играла так весело, так радостно… И казалось, что жизнь наша еще не кончена, и что страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас… и что еще немного, и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем… О, милые сестры…

Шедшая навстречу местная публика, как по команде, стала сворачивать в боковые аллеи.

Короткая лав стори пионера и вдовы оборвалась буквально на полуслове. Хотелось продолжения. И пока мы добрались до банкета, неразборчивая вдова успела погулять с пенсионером, с револьвером, с революционером и контрреволюционером, а также с модернистом, постмодернистом, авангардистом, метареалистом, концептуалистом и даже с анархо-синдикалистом и ведущим инженером-экономистом.

Этот бесконечный марш и стал неофициальным гимном фестиваля.

Город Смоленск жил голодно и скудно. Магазины были пусты. Шаром покати. Что-то съестное можно было найти разве что на рынке, но дорого. Еще дороже были доллары. Джон со своими весьма скромными, но все-таки баксами первый и последний раз в жизни оказался богачом.

Когда они с Марком приезжали на Смоленский рынок, продавцы выходили навстречу. Джон скупал все подряд – ящиками. Вареное, соленое, копченое. Оловянное, деревянное, стеклянное. Водку, шампанское, портвейн. Все это загружалось в такси, а в гостинице разносилось по комнатам.

На третий день водка и портвейн в Смоленске резко подорожали. Шампанское исчезло полностью. Пожалуй, это единственное событие, связанное с фестивалем авангарда, которое заметил весь город.

Что до весьма плотной программы фестиваля, она не внесла, да и не могла внести, каких-либо существенных изменений в привычную андеграундную жизнь, в тот тотальный перманентный хепенинг, который в принципе не поддается включению в какую бы то ни было официальную программу.

Со стороны такой хепенинг едва ли был отличим от мелкого бытового хулиганства и психосоматических расстройств средней тяжести. Особенно – со стороны администрации гостиницы.

Собственно, никакого такого “со стороны”, никакого вторжения слушателей, читателей, не говоря уж про журналистов и официальных теток от культуры, подлинное эстетическое подполье и не предполагает. На богемных кухнях зрителей не бывает. Там все авторы, творцы нового искусства. Или музы.

При этом критическая масса творцов нового искусства впервые, пожалуй, именно тогда, в Смоленске, оказалась сильно превышена. Началась неуправляемая цепная реакция. Взрыв был неминуем.

Поселили нас по двое, как всех тогдашних командировочных.

Когда бы и где бы, в каких поездках я ни оказывался с Приговым, сам собой возникал комплекс. Не брал в дорогу, кажется, уже ничего, абсолютно ничего, кроме трусов, носков и зубной щетки, – но приговская котомка все равно была тощее моей. И он еще извлекал оттуда при всяком удобном случае свои стремительно становившиеся легендарными самодельные книжечки!

На его аскетичном фоне я выглядел неизлечимым мещанином, и мы не раз глубокомысленно обсуждали, не возить ли мне с собой для полноты картины еще и пару горшков с геранью. Или фикус. Еще можно клетку с канарейкой. Или семейство фарфоровых слоников, которые по неизвестной причине тоже некогда считались символом махрового мещанства.

Сам Пригов был верным солдатом нового искусства. В его котомке лежал только маршальский жезл.

Появлявшемуся в дверях корреспонденту (“У меня с Дмитрием Александровичем интервью, мы договорились”) я не успевал ответить, что он спит, как Пригов уже стоял рядом со мной в дверях – одетый, обутый и на все готовый: “Я здесь!” Я так не мог.

Однако, когда посреди ночи нам громко постучали в дверь: “Выходите, радиация!”, недавний не забытый еще Чернобыль заставил нас обоих вылететь в коридор с одинаковой сверхзвуковой скоростью.

И что дальше? Куда бечь?

У дверей номеров – кто в чем – уже топтались только-только отошедшие ко сну внезапно разбуженные страшной вестью адепты нового искусства.

А по коридору дальше шла группа в похожих на скафандры космонавтов серебристых защитных костюмах, стуча во все двери и волоча за собой тележку с магнитофоном, откуда призывно звучало: “Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет Отчизна нас!”