Вкратце жизнь - Евгений Бунимович

Спросонок доходило постепенно. С нервным смехом расходились по номерам. Что оставалось? Не возмущаться же провокативности ночной акции рижских друзей-приятелей, если накануне во время дискуссии в местной библиотеке сам утверждал, что провокативность в перформансе заложена генетически…

Когда через некоторое время в номер снова постучали, подумал: убью. Только-только наконец отключился. Даже Пригов мрачно заявил, что это эстетический перебор.

Хмурые и решительные, мы вышли в коридор. Однако никаких следов новой волны радиации не обнаружили. Перед дверью стояло несколько неизвестных нам юных представителей фестивального организационного кордебалета.

Из их сбивчивых объяснений следовало, что воодушевленные успехом ночной акции рижане спустились со своим радиоактивным перформансом этажом ниже. Однако там жили вовсе не поклонники актуального искусства, а мирно спавшие перед финальными соревнованиями участники чемпионата страны по баскетболу, который завершался в те дни в Смоленске.

Вылетевшие по тревоге в коридор босые двухметровые амбалы были настроены решительно. За спинами баскетболистов, угрожающе плотно обступивших рижский авангард, серебряные скафандры даже не просматривались.

“Что ж, я жизнью заплатил за свою работу…” – некстати вспомнилось последнее, так и не оконченное письмо Ван Гога брату.

Мы решительно просочились меж могучих спортивных подмышек в центр круга. Как известно, некоторые интерактивные особенности актуального арт-дискурса как коммуникативного события, имеющего в определенном пространственно-временном контексте как вербальные, так и невербальные составляющие, могут быть неадекватно интерпретируемы реципиентами в силу их локальной лингвостилистической компетентности. Что мы и попытались буквально в двух словах объяснить собравшимся.

Много раз с тех пор приходилось излагать нечто подобное в самых разных аудиториях, но короче, ярче и, главное, результативней той лекции в ночном гостиничном коридоре не припомню. Рижан нехотя отпустили. Баскетболисты хмуро разбрелись по номерам.

Пару дней спустя несвежее авангардное месиво наконец погрузилось в вагоны и отправилось восвояси и уже там, во своясях, с изумлением прочитало появившиеся в газетах и журналах едва скрывающие раздражение тексты про завершившийся фестиваль.

Изумление, впрочем, объяснялось разве что привычкой никого и ничего вокруг не замечать, а также халявным алкогольным имени Джона Хая изобилием, которое до поры до времени заливало и гасило постоянно возникавшие острые стилистические разногласия.

Журналистов можно было понять. Они слетелись на первый официальный праздник неофициального искусства, имевшего столь притягательный ореол гонений и запретов. Они рвались увидеть, услышать и затем воспеть буревестников демократической революции и прорабов культурной перестройки. И вместо этого все дни и ночи фестиваля с недоумением и тоской они взирали на малопонятное действо, помятых и поддатых героев, которые явно не собирались строить, месть и вести за собой!

Месть оказалась скорой. Одна репортерша на страницах популярной газеты довольно гнусно оскорбила Нину Искренко, вставив в свой кисло-сладкий смоленский текст по-женски мстительный пассаж про вялую грудь и что-то еще не менее гаденькое.

Игорь Иртеньев настоял на открытом жестком письме в редакцию, написал это письмо, собрал все возможные и невозможные подписи и – что уж совсем невероятно – добился опубликования письма в той самой газете, никогда ни до, ни после ни опровержений, ни тем паче оскорбленных откликов не печатавшей.

Буквально через неделю после той маленькой победы мне позвонил все тот же Иртеньев и предложил направить коллективное письмо поэтов на этот раз уже в другую газету, которая напечатала стихи весьма пошлого богохульного содержания.

Поддержав Игоря в том, что касалось защиты Нины, тут я усомнился в столь же железной необходимости аналогичной акции по отношению к Господу Богу. Мне это показалось перебором.

Впрочем, сегодня, когда защита Господа Бога стала профессией, причем весьма прибыльной, читатель может подумать, что Игорь просто оказался дальновидней. И будет этот читатель не прав. В нас было намешано немало всякого, но не это.

Когда Нина узнала о своем оказавшемся смертельным диагнозе? До Смоленска?

Нет, после. Почти сразу после. Пошла с какой-то ерундой в поликлинику, ее отправили на дежурное обследование.

Говорят, рак груди лечится, если на ранней стадии, если не в молодом возрасте. Но Нина была молодая и стадия была не ранняя.

Она еще затевала новые поэтические акции, приходила, читала стихи. Потом затевала, надеялась прийти, не могла. Потом уже было не до того.

Мы заезжали к ней домой, это было страшно.

Однажды от Нины вернулись Марк и Джон, они зашли к Ереме, его не было, в комнате шел ремонт, и они вдруг стали драться – молча, всерьез, всем, что там стояло и лежало, рулонами, досками, кусками рубероида, в кровь.

Мне позвонила жена Еремы. Она не понимала, что с ними.

Я понимал. Пошел их разнимать.

“Учительствовать в школу я пришел лохматый, в джинсах и куртке в яркую клетку. Чтоб казаться взрослее, снова отпустил бороду. Живой пример советским детям”. На уроке математики, 1980 год.

С выпускным классом 10 “А”, 1983 год.

“До рождения сына это была скорее игра в семью… Это было чудо, но трудно было – очень”. С сыном, 1979 год.

Бахыт Кенжеев, Александр Сопровский и Сергей Гандлевский продают на рынке клюкву, 1970-е годы.

Алексей Цветков и Игорь Волгин на литературной студии МГУ, 1970-е годы.

Стоят: М. Шатуновский, А. Парщиков, М. Эпштейн, В. Салимон, А. Лаврин.

Сидят: И. Иртеньев, Д. Пригов, Н. Искренко и я. 1987 год.