Вкратце жизнь - Евгений Бунимович

Проснулся. По-моему, выбрался. Точно не помню.

Пересказал сон Арабову.

– Оля, слышишь, – позвал Юра жену. – Он видел во сне загробный мир.

Тогда в Академгородке меня как подхватила эта новая волна, так и несла, не отпускала.

На третий (четвертый?) день проснулся: где больной зуб? где хрипящая грудная клетка?

Повертел языком – зуб не ноет, не стреляет, вдохнул поглубже – никаких хрипов. Так и выздоровел – не заметил. Насквозь проспиртовался.

В тот день сосед с утра не ушел, и мы наконец познакомились. Он оказался председателем колхоза из-под Саратова, приехал в научный городок на всесоюзную конференцию про новые (перестройка!) способы хозяйствования.

Новые способы хозяйствования, новые кроссовки, новая волна поэзии. Все было новое. Да и мы нестарые были.

Мужик казался адекватным, я изложил ему гипотезу про рецидивиста. Он отреагировал неожиданно серьезно и подробно: было, сидел, но только однажды, коротко – по молодости, по пьяни. Завязал, больше приводов не было. Одежда импортная из пакетов – это ему дефицит по статусу положен, в райцентре отоваривается, а носить негде. Так и лежали у него дома невостребованные лаковые туфли, кроссовки, костюмы, рубашки, галстуки. Ждали своего часа.

Встречная его гипотеза оказалась ближе к реальности. Меня он полагал заезжим прожигателем жизни, хотя и не очень понимал, где и как можно ее прожечь в маленьком научном городке. Прихожу посреди ночи, с утра отсыпаюсь, на заранее в обязательном порядке оплаченный завтрак не хожу. Опять же, хрипы по ночам и стоны из груди.

А еще однажды он вернулся со своего заседания, открыл дверь в наш номер – из душа выходит голая девица в полотенце. Увидела его, перепугалась, заскочила обратно в душ, оделась, исчезла. Удивило его только, что меня при этом в номере не оказалось.

Про прожигателя жизни я подтвердил: примерно так оно и есть. Рассказал про фестиваль поэтический. Объяснился про голую девицу. Это была местная поэтесса, которая напросилась душ принять или хотя бы голову помыть перед выступлением. У них везде в городке воду отключили (авария), а у нас в гостинице даже горячая была. Вот я ей ключ и дал. Чистосердечно признался, что накануне у нас в номере еще два местных поэта помылись.

Саратовского председателя мое объяснение, похоже, расстроило. Мир поэтов грезился ему иным, нездешним, свободным, вне рамок и условностей. И уж точно – вне быта, вне аварийного отключения воды.

Пегас не какает. А если и какает, то как-то иначе, нетленней…

Театр оперы и балета походил на Колизей с пристроенными к нему в самых неожиданных местах парфенонами, но пограндиозней. Ночью перед вылетом артисты и статисты стояли, сидели, лежали среди реквизита, мы читали стихи.

Тут я сообразил, что ничего не везу сыну. Пригов (они с Данилой очень друг друга уважали) подмигнул кому-то, пошептался, и вот уже возник бутафорский деревянный кинжал, которым в “Бахчисарайском фонтане” Зарема обычно закалывала Марию. Собственно, Зарема его и принесла.

Кинжал был роскошный. Рукоятка крашена бронзой, лезвие – серебром.

– А как же теперь Мария? – растерянно спросил я со свойственной мне ненужной ответственностью вместо благодарности.

Сын был счастлив.

Ничего не предвещало разразившейся в конце учебного года драмы. Нам позвонили и сообщили, что Данилу с курсов отчисляют.

Деби была на практике только один семестр и улетела домой. В новом семестре ее сменила другая студентка-американка. Данила – однолюб, отношения с новой училкой не сложились. Сын всячески демонстрировал ей свое презрение и попросту хамил.

Любовная лодка разбилась о график подготовки специалистов в американском университете.

– Она дура, – кратко сформулировал сын суть конфликта.

Крыть было нечем. Наташа успела пообщаться с новой училкой, и вывод был идентичен.

Врать ребенку про то, что учительница в принципе не может быть дурой, не хотелось. Пришлось пуститься в рассуждения, что это, наверное, не первая дура в его жизни и уж точно не последняя. И что дур(аков) встретится ему еще немало. Особенно среди начальников. И что это еще не повод к гражданскому неповиновению. И что надо научиться выживать и в такой ситуации. Перешибать качеством. Интеллектом. Например, так владеть английским, что удавятся – не выгонят.

К директрисе курсов у нас были другие вопросы: а где же замечания в дневнике, все эти “Безобразно ведет себя на уроках! На замечания учителя никак не реагирует!” или “Тов. родители! Прошу зайти в школу”? Где все эти свинцовые мерзости советской педагогики?

– Американцы замечаний не пишут, и дневников никаких нет. Они просто в конце года ставят в известность учебную часть, а мы ставим в известность родителей – и все.

И все.

Проблемы с сыном мы уладили, благо язык к тому времени он выучил хорошо, и это все-таки можно было доказать. Однако тезис об их тамошней гуманности и нашей анти – пошатнулся.

– Русские гораздо терпимее – кричат, ругаются, по морде могут вмазать. А там тебя просто вычеркивают, – мрачно подытожил старик Коржавин, когда я зачем-то рассказал эту историю на встрече с заморскими поэтами, куда и его притащили в качестве связующей нити.

На столе стояли бутылки красного. Настоящего! В тот вечер дома у меня планировалась “Деметафоризация пространства” (затеянная Ниной Искренко акция клуба “Поэзия”). Готовить на прожорливую ораву стихийных постмодернистов Наташа не рвалась. Договорились, что еду все приносят с собой, я отвечаю за градусы. В магазинах стояла только поддельная гадость – фиолетовые (цвет) чернила (вкус). А тут…

Переводчики старались, диалога не получалось. Мы отвечали на вопросы, охотно рассказывали о параллельной культуре, нехотя – о цензуре, о только-только начавшемся потеплении, о первых публичных выступлениях, о том, что ничего не напечатано, а из зала подсказывают строчки.

Сидевшие перед нами респектабельные пенсионеры (заморские поэты) вежливо и уныло говорили о своем. Об отсутствии аудитории. О том, что издать стихи – не проблема, проблема – продать даже сотню книжек. О вечерах поэзии, где выступает дюжина поэтов перед дюжиной слушателей…

Продолжая беседу о высоком, я стал закупоривать салфетками початые бутылки красного и аккуратно, чтоб не расплескать, складывать их в свой портфель. Затем, сославшись на неотложную необходимость деметафоризировать пространство, вежливо попрощался и пошел домой.

Что они подумали? Что написали потом в воспоминаниях о России про повадки тамошних поэтов?

Я шел домой, предвкушая рассказ о том, откуда такое чудо.

Нежно позвякивали заботливо закупоренные бутылки.