Вкратце жизнь - Евгений Бунимович

Соседство оказалось необременительным. Наши жизненные циклы не совпадали. Утром он вставал, собирался, уходил – я еще спал. Ночью, когда я возвращался с поэтических бдений и последующих возлияний, – он уже спал.

Вообще-то утром, когда он уходил, я не совсем спал. Голова трещала, поднять ее или хотя бы веки не было никакой возможности. Сквозь неподъемные веки я смутно различал странные манипуляции соседа.

Каждое утро он распечатывал на своей кровати пакет с новой рубашкой. Аккуратно вынимал фабричную картонку из-под воротника, вытаскивал булавки, которыми были заколоты рукава, отрезал бирку. Затем открывал коробку с новыми завернутыми в папиросную бумагу кроссовками, доставал, разворачивал. Одевался-обувался и уходил на завтрак.

Я снова вырубался и просыпался от вновь возникавшего назойливого шуршания в районе его кровати. Вернувшись с завтрака, сосед распаковывал новые пакеты и коробки с рубашками, галстуками, брюками, ботинками, отрезал бирки и ценники, переодевался и уходил.

Про таинственного соседа рассказал Пригову и Друку:

– Ваши версии, коллеги?

– Вор в законе, только что вышел. Домой едет, – уверенно диагностировал Пригов, подтвердив мои худшие предположения. – Отмотал срок, входит в новую реальность. Пока сидел, ему все свеженькое, фирменное приготовили.

– Точно, – мрачно поддакнул Друк, – рецидивист. Свежачок ему нужен, не пиджачок. Зарежет еще.

Выступления помнятся смутно. Чтения шли непрерывно, нон-стоп, но не поэтому. Жители интеллигентного Академгородка и даже разношерстного Новосибирска готовы были слушать непривычные стихи, но не готовы были к малейшему отступлению столичных пришельцев от поведенческого канона носителей бренда “русская поэзия”.

Пригов не пил вообще, Друк напивался сразу. Быть всегда поддатым лицом торговой марки выпало мне. Ситуация отягощалась горбачевским сухим законом. После выступлений мы оказывались в самых разных местах, но одно было неизменно: научно разведенный спирт в типовых плоских бутылках (контрабанда местного химического института).

Подпольный спирт имел особый привкус запретности. Как андеграундная поэзия.

Безжалостный стихотворно-алкогольный марафон приводил к перманентному выпадению из памяти строк. И тогда подсказывали из зала. Ни у кого из нас не было еще ни напечатанных книг, ни журнальных подборок, ничего не было – и строки подсказывали из зала. И ни у кого из нас еще не было понимания, что это – удивительно.

Ярко-рыжая с пугающе черными бровями филологическая дама, посещавшая едва ли не все наши чтения, постоянно задавала выступающим один ключевой вопрос: “Что вы хотели сказать этим стихотворением?”

Каждый раз Пригов терпеливо и серьезно пытался что-то объяснить, спиртозаболоченный Друк издавал невнятные звуки, а я вымученно отшучивался.

Ночами мы возвращались в гостиницу по призрачной улице, освещенной только отражавшим луну снегом. Дмитрий Александрович стыдил меня.

– Ну, Евгений Абрамович, – обращался он ко мне в своей изысканной манере, – вы же учитель, да еще с большой буквы мягкий знак! Надо объяснять людям. Стараться. Даже таким.

– Я детей учу, Д. А., – отмахивался я, – взрослых учить бесполезно. Поздно. Тем более – литературоведов.

На продолжение этико-педагогической дискуссии ни у кого не было сил, и мы оба переключались на безответного Друка. Перебивая друг друга, вспоминали его нечленораздельные сентенции, любезно просили пояснить, что именно он хотел этим сказать.

Друк выслушивал наши колкости с блаженной улыбкой:

– Ребята, я совсем не пьяный. Могу абсолютно прямо пройти. Вот!

И, не колеблясь ни душой, ни телом, он решительно зашагал абсолютно прямо.

Меж тем дорога столь же решительно свернула влево, и Друк, не замедляя шага, со всего маху врезался в стену. Никто даже пикнуть не успел.

Е 12к5е6ан8шзхЕ 123244ъиьвчыяФЯывнпрегшхз-== ЙЦ23УК4КЕНГШДЩЖЗЩЭ CXZDBNZCVBN M,][оGPLIFCVSV6SGBХ

(Это я, вспоминая тот печальный эпизод, со всего маху опрокинул стакан на клавиатуру, пришлось все клавиши старательно вытирать.)

Друковы очки меж тем не разбились, благоразумно отлетев в сугроб.

Однако на следующий день он выступал не в них, чудом уцелевших, а прикрыв фингал под глазом темными очками в пол-лица (где он их в снегах откопал?), что придавало всему выступлению ненужный оттенок гастрольного чеса заезжей потрепанной поп-звезды.

Нет Пригова. Когда он умер, я был далеко. А голос его долго еще потом возникал где-то за спиной. И сам Д. А. мерещился в толпе. Иногда даже снился.

Обычно сны забываются. Но бывает иначе.

Пустое пространство за окнами автобуса. Бесконечная, абсолютная равнина. Только не зима, как тогда. Ровная зеленая трава, ровный спокойный свет. Слишком ровный, слишком спокойный. От остановки мы идем с Дмитрием Александровичем по ничем не примечательной дороге. Идем не только мы, но столпотворения нет. Вокруг – ничего, только трава, свет. Время от времени, но редко кто-то идет навстречу. Один, кажется знакомый, далеко перед нами. Вообще – видно очень далеко. Место, куда мы идем, – это что-то наподобие – нет, не психушки, но параллельно обычному миру. И я об этом знаю. Но не страшно. По крайней мере, мне не страшно. Пригов подробно инструктирует, что там и как. У ворот – звери, чудища, но они вроде как игрушечные, хотя и большие, живые. Пройти можно, не тронут – если не останавливаться. Потом будет тамбур, окна, вход. Может, мы кого-то навещаем, может, сами туда идем. Подходим к воротам, неглубокий ров, мост, за ним – стена. Без зубцов и башен. Без возраста и особых примет. Все залито ровным радужным светом, ровная трава – у стены, во рву. Можно и там пройти. Перед воротами Д. А. незаметно прошел куда-то вперед. И его уже нет, а народу вокруг прибавляется. На мосту передо мной возникает что-то вроде крокодила. На миг все-таки это меня настораживает, он разевает пасть. Не совсем крокодил. Совсем не крокодил. На двух лапах стоит. Прохожу мимо, навстречу выползает еще что-то коричневое, вроде бегемота, но размером не сильно больше меня. Я уже спокойно прохожу мимо. Там небольшое пространство, полное людей, окошки, где что-то регистрируют, как в любой конторе. И дверь. Одна. Точнее – проем, к нему неспешно подходят, проходят куда-то. Но почему-то никто оттуда не выходит. И других дверей нет. Пригова не вижу, хотя помещение небольшое, пусть полное людей, но я б его увидел. Наверное, думаю, он уже прошел в этот проем. Рядом с проходом окошко-бойница, заглянул – все та же трава, бесконечная лужайка, свет, ровный дневной свет, люди спокойно сидят на траве, группами, как на пикниках, общаются. Группы разбросаны по траве, кто-то бродит в одиночестве. Пригова не вижу. Нет, вроде вон тот, вдалеке. Он. Один стоит. Или не он. Вдруг что-то щелкает в голове, и я мгновенно, ни на кого не глядя, иду в сторону ворот, откуда вошел. Прохожу по мосту через ров – обратно, мимо зверей-игрушек. Смотрят неодобрительно, но не реагируют. Навстречу люди спокойно идут, но почему-то только навстречу. А обратно вроде как я один. На меня никто не обращает внимания, я выхожу на дорогу, по которой мы шли с Приговым, иду к той остановке. И здесь – люди только навстречу, все спокойные, говорят друг с другом, но как-то без споров, без эмоций, не живо.