В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев

китайский язык были до того непонятны, неуклюжи и неясны, что до сих пор, через две тысячи лет после своего появления ни одной, строкой (и никогда вообще) не входили в учебные программы китайских школ, ни в своем «оригинальном» виде, ни в подражаниях. Через пять, примерно, веков после своего появления в Китае, произведя колоссальную переводную каноническую, а также пропагандную литературу, буддизм приобрел как бы право гражданства: придирчивый антологист царевич Сяо Тун принял в лоно своего «изборника» один образец буддийской храмовой эпиграфики, написанный «приличным» языком, т. е. конфуциански достойным и стилистически выдержанным. При династии Тан (619—905) происходит расцвет буддийской поэзии, совпавший с расцветом всей китайской поэзии. Появляются поэты-монахи чрезвычайно крупных дарований, бежавшие в буддийские монастыри от лицемерной и превратной жизни чиновника. Министр Сыкун Ту, конфуцианец по образованию и убеждению, писал молитвы бодисатвам и буддийские стихи, как правоверный буддист[59].

Однако параллельно этому очарованию буддизмом конфуцианство продолжало осуждать самый характер буддийского учения, как религии вообще и чужой в особенности. Считаются классическими по идее и форме обличительные реприманды трону[60] знаменитого Хань Юя (IX в.) — поэта и прозаика, по должности цензора, который обрушился на буддийскую религию, как на мракобесие, гибель для народа и государства[61]. Буддизм обслуживал в основном те слои общества, которые конфуцианство презирало: гарем царя, евнухов и суеверных богачей (весь Лунмынь — усердие такого рода). Сами правители тоже нередко увлекались буддийской верой. В 819 г. танскому государю Сюань-Цзуну доложили, что в знаменитом монастыре Фамыньси хранится палец Будды, который, по преданию, раз в тридцать лет разгибается, и тогда наступает благоденствие и покой. Ввиду непрекращающихся смут и зная склонность императора к суеверию, просили разрешения устроить торжественную процессию и встречу этой реликвии в столице. Царь согласился и даже велел оставить палец на три дня в самом дворце, а потом торжественно переслать его по всем монастырям... Понятно, что никто не смел что-либо сказать против этого государственного неприличия, и только бесстрашный министр Хань Юй, возвысил свой голос, резко осуждающий поведение государя и зло высмеивающий его суеверные увлечения.

Китайская литература гордится во всех отношениях, этим памятником гражданского мужества, не говоря уже об образцовом стиле, которым петиция написана. Конфуцианство еще раз выступило во всеоружии культурного атеизма, и если карта его была бита, то только в смысле кары на подавшего петицию (Хань Юй был сослан в сырые места далекого юга), но каста ученых-конфуцианцев хранит с тех пор эту петицию как первоклассное литературное достояние и знамя, под которым она не раз выступала против ненавистных и презренных религиозных ересей.

3 августа. Обсуждаем трудности научного писания и, особенно, переводов. Шаванн собирается приняться за новый перевод Конфуция. Пора и русским китаистам подумать о выработке нового метода перевода китайских классиков для включения их в общее литературное наследство. Не говоря уже о бесконечной сложности философской интерпретации конфуцианского наследия, во весь рост встает и проблема формы перевода. Действительно, существуют десятки переводов Конфуция и заповеданных им классических книг древности, но ни в одном из них нет достойного языка, и от этого Конфуций остался странным изрекателем бессвязных фраз. Наше незнание основоположника китайской культуры и науки отчасти зависит именно от тех переводов с китайского, которые преподносили, например, его афоризмы («Луньюй») в совершенно непонятном и неверном виде, ибо «простой» перевод текста двух с половиной тысячелетней давности на какой-то (неизвестного стиля) язык создает лишь фальшивое впечатление, поселяя недоверие к Конфуцию, говорящему детские (в версии переводчика) вещи.

Архаичные тексты, дошедшие до нас большей частью в редакции и истолковании Конфуция, его учеников и школы, передавали идеи, считавшиеся особо важными и глубокими. Следовательно, и форма их должна была быть соответствующей. Архаический язык этих текстов поэтому часто нарочито загадочен (сокровение от непосвященных), многие знаки (иероглифы) имеют единичное, более уже (за исключением цитат) неповторяющееся значение, масса фраз и целых мест недоступна и для комментаторов. Изучение этих текстов осложняется еще и тем, что их происхождение неизвестно; рукописи отсутствуют, и неизвестно, насколько те тексты, которые мы изучаем, соответствуют тем действительным текстам, о которых говорит предание. Однако на этих именно текстах сформировался классический литературный язык — вэньянь, развив все важные нити древних текстов, благоговейно подражая им и в то же время творя новые и новые формы речи и стиха. Это так называемое старинное творчество, обнимающее всевозможные роды человеческой мысли, характерно удалением от «простых тем», непременным присутствием философской идеи и максимальным культом формы, «пахнущей древностью» (величайший комплимент: совсем похоже на «старое»).

Отсюда совсем особое благочестивое отношение к книге, читаемой с усилием, как максимальное выражение человеческого духа. В часы чтения великих книг зажигались курильные свечи, сделанные из благовонных смол. Чтение — это занятие в течение дней, недель, месяцев (а не мимоходом, как у нас). К книге обязательно возвратиться. Не видеть в книге все разжеванным, рассказанным, а постепенно вникать. Этот культ чтения в Китае приблизительно соответствует периоду нашей древней литературы, благочестия, классиков. К этому благочестию у китайцев присоединяется и культ второго, неразговорного языка (вэньянь).

Ясно, что и перевод не должен превращать эту литературу в послеобеденное чтение на диване. Перевод может это сделать (как, например, Диккенс превращен русскими переводчиками в детского писателя), но это — убийство. Китайский писатель-эссеист (неизвестный в Европе), это не писатель-беллетрист, «глотаемый» мимоходом, и отнюдь не заслуживает снисходительного «легкого» чтения.

Литературное наследство Востока дает нам себя ощущать с гораздо большей трудностью и ограниченностью, чем литературное наследство Запада, которое мы можем получить даже в самых элементарных переводах. Читая Овидия или Шекспира, мы представляем себе, хотя бы в общих чертах, время и историческую обстановку, в которых они жили и творили. Для Востока, который совершенно не входит в программу нашего образования, у нас такой платформы нет, и от произведения II в. мы ждем эффектов XX в. (то же и у китайцев: Шекспир воспринимается, как забавные рассказы современности). Это искажение восприятия может упразднить лишь образование, создающее чувство времени, пропорций, умение читать. Но пока о таком образовании можно только мечтать, и это налагает особую ответственность на предисловия: они должны учить наново. Есть многое в китайской культуре, что не совпадает с европейской номенклатурой. Ввести это многое в общую систему представлений — наша задача.

У китайца при чтении осознаются веками заложенные ассоциации. Интуиция его идет к интуиции автора, устраняя форму, которая европейца ставит в тупик. Европеец не знает наизусть китайских классиков, а, между тем, литературный язык весь построен на этом. Таким образом, фундамент китайский у