Жити и нежити - Ирина Богатырева

– Понятно. – Я тоже откинулась, как он.

– Что тебе понятно? – Он посмотрел на меня мнительно и снова мигнул. Чёрт бы его подрал!

– Не одно, так другое. Нового ничего.

– Ты мне не веришь?

– Почему же? Любопытно. Только не будет этого, так какой смысл говорить?

– К счастью, у нас скоро будет шанс убедиться… Да неважно. – Он резко переменил тон и сел по-другому. – Я тебя не за этим звал. Это я увлёкся. Теперь к сути. Дело есть. И дело в следующем. Я надеюсь, что ты, как разумный человек, меня поддержишь и поступишь правильно. Речь о Ёме. Сейчас у нас очень хороший период, не стану скрывать. Контрактов много. Весь год расписан и уже переходим к следующему. Не буду скромничать, это моя заслуга. Ём – человек творческий, он о деле думать не умеет. Сколько талантливых музыкантов мыкаются абы куда только потому, что не могут упорядочить свою творческую жизнь.

– Упорядочить творческую жизнь – звучит как-то… – я скривилась.

– Как? – насторожился Айс. Он ничего в этом не услышал.

– Ну как, я не знаю… Вовремя жениться, чтобы упорядочить половую жизнь.

– Ну а что? – Он прикинул эту мысль, покатал её в голове и отбросил. – При всей вульгарности сравнение не лишено точности. И контракт в этом контексте – как бы брачный договор. И его надо соблюдать. А Ём человек творческий и крайне неупорядоченный. За ним нужен глаз. А главное, за теми, кто его окружает. Это как в спорте: чтобы ничего лишнего для достижения результата. Так вот, нам в этот период лишние не нужны. Всё влияет, всё как-то да отражается, а потому надо максимально сократить вероятность… – Он выразительно посмотрел на меня, ожидая, видимо, что я сама догадаюсь. Но я не догадывалась. – В общем, мы бы хотели тебя попросить в ближайшее время исчезнуть.

– Чего? – Я правда его не поняла.

– Это самое нормальное, что ты сейчас можешь сделать, чтобы восстановить равновесие. Больше рядом с нами не показывайся. Поняла?

– Да ты вообще спятил! – Я попыталась встать, но он перехватил мою руку и удержал.

– Чего дёргаешься? Я с тобой спокойно разговариваю. И ты должна понять. Ёму сейчас бабы не нужны.

– Это ты, что ли, за него решаешь?

– Да, я. Как в спорте.

– За Динарой следи. Тренер, – фыркнула я и опять попыталась уйти, но он сжал руку сильнее. Он пытался сделать мне больно, ублюдок. Хорошо, что я ничего не чувствую. Однако разозлить меня ему удалось.

– Пусти, – сказала глухо, сдерживая себя из последних сил.

– Ты меня поняла? – Он смотрел на меня своими ледышками. В моих глазах вокруг его головы появилось белое облако. Ещё чуть-чуть – и сдерживать себя не смогу. Что тогда с ним будет, не хочется думать. А вокруг люди, немного, но всё же есть… Чёрт.

– Пусти, – выдавила я сквозь зубы.

– Мы тебя предупредили.

– Кто это «мы»?

– Я и Ём.

– И Ём?

– Да.

– Он тебя сам об этом просил?

– Он не просил. – Ему хватило благородства не врать. – Но я уверен, он бы согласился… Если бы умел трезво мыслить.

– Как хорошо, что не все такие трезвые, как ты, – сказала я, вырвала руку, поднялась и ушла, не оборачиваясь.

Пусть думает, что хочет. И пусть поймёт, что я буду вести себя как сама захочу. Хотя какая разница, в конце-то концов, что он думает? Просто он не знает, что меня оторвать от Ёма нельзя. Хоть запри. Хоть увези в Америку и там запри. То, что нас стягивает, сильнее нас. И Ём не может об этом не знать.

Иначе бы не позвал меня сейчас на встречу.

1

Когда Джуда вернулась после неудавшегося ученичества, на неё впервые в жизни напала хандра. Она лежала в своей комнате, глядя в потолок, и думала, что в жизни любого человека есть три этапа: что-то будет, что-то есть и что-то было. В её жизни настал этап «что-то есть» – и, понимая это, она испытывала чувство печали. Раньше будущее казалось ей более ощутимым, чем настоящее. Теперь будущее перешло в здесь-и-сейчас, и оставалось только жить, имея то, что имеешь.

Лёжа в своей однокомнатной квартире, с диваном и уютным книжным шкафом, Джуда думала, что и смерть её будет похожа на эту комнату: уютную, где любимые книги наблюдают из-за стеклянных дверок. Просто в какой-то момент она не сможет выйти из этой комнаты, останется в ней навсегда, и это будет её личная вечность. Подумав так, Джуда не почувствовала ничего. В конце концов, каждый создаёт себе жизнь, какую хочет, так почему бы и смерть не создавать так же? По крайней мере, это справедливо, думала Джуда. И она впервые задумалась о своём одиночестве, о своём женском одиночестве, и оно показалось ей облачённым в серый сарафан и пахнущим прелыми яблоками. Но ведь это именно то, о чём ты всю жизнь мечтала, подумала она. Это именно то, что ты создавала себе годы напролёт, подумала Джуда, и даже бесы не посмели приблизиться к ней в тот момент, смущённые её настроением.

Оно так и бродило за ней, бледное, тощее, налысо бритое, в сером сарафане на голое тело – её одиночество. Бродило до тех пор, пока Джуда не встретила Яра, и только тогда она перестала просыпаться от запаха прелых яблок от собственных волос.

И тогда же случилось другое, чего Джуда не сразу смогла осознать: танец, тот самый танец стал проступать сквозь неё, как только божество может проступать сквозь явленные вещи. И тело поддалось с неизбежностью и сладкой обречённостью, как всегда поддавалось на все влияния – тренировки, диеты, чужое, мужское тело. Усмирённое, послушное, текучее, как после любви, побеждённое, оно больше не сопротивлялось, и Джуде оставалось только с благоговением следить за проявлением божества.

Она понимала, что это будет другой танец. Что тот, который увидела она у индианки, повторить не сможет, но это и не было больше нужно: её танец будет тем, который может проявиться только через неё. Оба эти танца происходили из одного источника, оба они были отражением единого, кристального идеала. Но здесь, в мире тела, глины и пота, в зрительном и осязаемом мире он не мог бы существовать и мига, как не может жить обитатель водной стихии на суше, и даже красоту его на суше мы не в состоянии оценить.

Сперва, осознав это, Джуда была в отчаянии. Для чего тогда стараться? Работать, рвать сухожилия и выжимать пот из волос, если прекрасное недостижимо так же, как никто не может облизнуть собственные уши? Но постепенно иное чувство стало приходить к ней: тот танец, который проявился через неё, был хоть и не похож на свой источник в ином мире, однако был отражением его на земле. И отражением отнюдь не дурным.

Когда она думала об этом, ей вспоминалась история, случившаяся с ней в Индии, на острове, дрейфующем в Адаманском море. Однажды она вышла из домика, в котором жила, на самом ещё дремотном рассвете. Домик к тому моменту был уже так раскалён под своей шуршащей крышей из банановых листьев, что воздух там казался студнем, лениво колышущимся от движения лопастей вентилятора, и в студне этом плавали нежные трели гекконов, запахи пота и любви – Джуда ездила туда с каким-то приятелем, в которого была влюблена в те дни и о котором могла вспомнить теперь только в связи с этой историей. Так вот, спать в этом домике днём можно было крепче, чем ночью, а ночью крепче любить. После этого приятель засыпал, как все мужчины во веки веков, ему не мешали ни гекконы, ни духота, а Джуда, напротив, не могла заснуть и уходила, душимая чувством непобедимого одиночества и отделённости от мира. За стенами дремали джунгли, не знающие ни истории, ни греха, за стенами занимались дорассветные петухи, когда Джуда выходила, полуслепая и мягкая, как Суламифь, бредущая в раскалённой ночи под стенами иерусалимскими. Она шла, покачиваясь, через пальмовую рощу, шла на запах моря, и роща казалась ей полной призрачных российских берёз.