Жити и нежити - Ирина Богатырева

Нам, нежитям, легче: у нас длинная память, и если Яр или Александр утверждают, что избранные были, значит, это правда. Людям же приходится доверять мифам. Это очень неудобно. Может, поэтому первое, что они делают, если появляется совершенный, – уничтожают его с особенным сладострастием. Сколько я помню, так было всегда. В благородство человечества я не верю. Наверное, я слишком долго на этом свете живу.

Ём сидел на бортике, как в прошлый раз, и по его спине, по всей фигуре я догадалась, что настроение у него примерно такое же, как у меня. Это было приятно. Не придётся подстраиваться. Мне, конечно, это ничего не стоит, однако если так совпало, это куда как комфортней.

За несколько шагов я выключила плеер – так и есть: Ём играл на варгане. Негромкие звуки, как водяная рябь, висели над его головой. Проследив за ними, я подняла глаза – и наткнулась на огромную уличную рекламу над проезжей частью. На рекламе был Ём собственной персоной, он комично прикрывался от падающего на него дождя из музыкальных инструментов. Он был забавный на этой фотографии и беззащитный, и кудрявой своей лёгкой головой и голубыми глазами сумел тронуть меня до першения в горле.

Вот что значит настроение. Совсем расклеиваюсь.

– Хорошее ты выбрал место для свидания, – сказала я. – Мимо не пройдёшь.

Он поднялся, обернулся, проследил с недоумением за моим взглядом и рассмеялся:

– Это всё Айс. Заполонил Москву и Питер моими клонами.

– Скоро люди начнут узнавать.

– Боюсь, он на это и рассчитывает.

– А ты, я смотрю, равнодушен к славе, – заметила я.

Он неожиданно смутился: верно, сам думал об этом.

– Я её не звал. И не думал, что так случится. Всё-таки это во многом везение. Ну, что так получилось, – он заглянул мне в глаза с надеждой, что я его понимаю. Я пожала плечами.

– Ты как будто оправдываешься. Но разве слава – это плохо? Тем более в твоём случае. Она же не просто так. Или ты считаешь, что настоящий художник должен быть злой и голодный?

– Не то чтобы голодный. Я не о том… А чего мы, собственно, стоим? Пойдём?

– Пойдём, – кивнула я, и он взял меня за руку и повёл вниз по Садовой.

– Ты же на меня не обиделась? – говорил через два шага.

– За что?

– Я исчез, не позвонил. У нас гастроли случились. Извини, я не мог позвонить.

– Про гастроли я знаю, – сказала я.

– Да? Откуда?

– О тебе легко узнать, – увильнула я от прямого ответа. Говорить про встречу с Айсом не хотела. – Лучше расскажи, как выступили.

– Хорошо. Мы теперь везде выступаем хорошо. Спасибо Айсу, – ответил он и посмотрел на меня.

Он показался мне усталым. Я вгляделась в его лицо и впервые заметила, что у него очень тонкая кожа, особенно вокруг глаз. Наверное, когда он спит, через веки можно видеть его сны. Мне вдруг ужасно захотелось увидеть, как он спит, какое у него при этом лицо и какие сны просвечивают сквозь его веки. Так сильно захотелось, что снова перехватило горло от нежности.

Ещё заметила, что он весь какой-то несобранный. Не мог мысль договорить. Или не хотел. Что-то его угнетало.

– При чём тут Айс? – удивилась я. – Не он же с тобой на сцене играет.

– Удачное выступление – это не только хорошая игра. Музыка, конечно, да. Но на том уровне, на который нас вывел Айс… Звук, зал, работа осветителя и звукорежиссёра. Даже цена билета. Не говоря о рекламе. Всё имеет значение.

– Мне кажется, ты о чём-то другом сейчас говоришь, не о музыке.

– О музыке. О ней, о ней… Я бы сам так не сказал раньше. Ещё полгода назад. Но Айс меня убедил. Он профессионал. Понимаешь, вот этот эффект фидбека… Как это по-русски?

– Отдачи?

– Да, отдачи из зала. Всё это не может быть замешено на одном твоём таланте. В зале всегда двадцать процентов людей без слуха, двадцать – не имеют понятия о музыке, пятьдесят процентов тех, чьи музыкальные вкусы дальше тра-ля-ля никогда не выходили, и только десять процентов тех, кто может тебя оценить и понять. Причём нельзя утверждать, что ты им всем непременно понравишься, хоть вылезешь из кожи вон. Вот и получается – на этом нищем проценте, ради которого я существую как музыкант, выступление не построишь. Вернее, конечно, построишь, но что это будет за выступление? Горькие такие клубешники, где слушают только любящие тебя друзья.

Он снова посмотрел на меня испытующе, но не стал прерываться. Было видно, что он думает об этом давно и ему хочется высказаться.

– Но когда ты что-то делаешь, ты хочешь, чтобы это узнали и оценили. Я не о славе – просто хочется донести своё людям, раз уж делаешь ты это для них. А не получается. Мы все через это проходили. И только Айс мне открыл, что у этого процесса свои законы, работающие законы, которые нельзя обойти. Музыка – это зрелище, отдых, престиж, что угодно. И человек идёт на концерт за удовольствием в целом – и не только от звука. Звука мало. Более того, во всём зале от самого инструмента, от того, как он звучит и что я на нём играю, удовольствие получить способен лишь я. Я один, понимаешь! Но тогда можно играть дома. А для слушателя включаются другие элементы: подзвучка, акустика… Вот и получается: если зал хороший, звук хороший, если приехали заграничные артисты и билет стоит штуку, если всё на сцене мигает, пыхает – вот тогда он сидит, ничего не слышит и не понимает, но ему нравится. Опять же реклама. Реклама ему сказала, что это хорошо. Что это модно. А нам ведь что надо? Чтобы ему было хорошо. Всё искусство для этого. А остальное – в пятую, в десятую очередь.

Он остановился. Уставился куда-то перед собой по ходу движения мигающего кольца из машин. Метрах в двухстах от нас у следующего перекрёстка был тот же плакат. Смешной и трогательный. С такого расстояния он был как раз подходящего размера.

– Ты здесь на немца похож, – улыбнулась я.

– А я и есть немец, – отозвался Ём. – В данный момент. Группа из Австрии, видишь? Я же говорю: на иностранное лучше идут.

Он опять посмотрел на меня с надеждой, что я пойму его, что я пойму больше, чем он говорит. Я перевела взгляд с плаката на его лицо и вдруг опешила:

– А серьга твоя? Где? Скрипочка у тебя такая… была.

– Снял.

Во мне плеснулась радость. Но я ответила равнодушно:

– Тебе шла.

Он промолчал. Стоял и смотрел на меня. И я на него. На губы.

– Что слушаешь? – Заметил проводки на моей шее.

– Так. Дали, – отмахнулась я, но он протянул руку и взял наушник. Я поставила себе в ухо другой и включила плеер.

Он узнал песню по эпиграфу:

– А, Серёжа, – назвал певца и разулыбался, как знакомому.

– Ты его знаешь?

Он не ответил. Стоял и слушал. А я смотрела на него. Мне казалось, что музыка течёт от меня к нему. От меня – к нему. Как тепло. Как любовь. Я не знаю. Это всё такое человеческое. Такое непонятное. Я не знаю.