Жити и нежити - Ирина Богатырева

На море был отлив. Дно обнажалось, и Джуде, не привыкшей к дыханию мирового океана, становилось всякий раз жутко при виде блестящего, нутряного песка и изъеденных солью камней там, где днём плавали лодки. Она садилась на изогнутую пальму и смотрела на горизонт, а между тем поднималось солнце, такое же заспанное, мятое и красное, как будто где-то там, за горизонтом, оно тоже занималось любовью всю ночь напролёт.

Джуда редко сидела на пляже одна. Островитяне, не индусы, а низкорослые, смуглые туземцы, рыбаки с осанкой наследных принцев и самыми загадочными глазами, какие доводилось Джуде встречать, народ крайне практичный, весь день занятый своей простой, но важной работой, – этот народ позволял себе забвение от трудов лишь на рассвете. Они жили у моря, в лачугах, стоящих среди пальм, которыми поросло побережье, и Джуда не раз наблюдала, как выходили они к восходу на берег, сопровождаемые коротколапыми рыжими собаками, всю жизнь ничего не ведающими, кроме щенячьего счастья, садились и смотрели на рождающийся свет.

Они привыкли к Джуде, а Джуда привыкла к ним; днём не перекинувшиеся и взглядом, как все туристы с местными, на рассвете они становились как будто одним племенем – просто людей, людей, приветствующих новорожденного бога. Они смотрели на небо, на море, впитывали краски и свежесть, и различий в этот момент между ними быть не могло.

Так вот, в одно такое утро Джуда и услышала это. Некий рыбак, в белых штанах по колено, а выше облачённый лишь в свою смуглость, шёл вдоль берега по вязкому сырому песку и играл на флейте. Флейта была необычна, она в прямом смысле была сделана из водосточной, точнее, из канализационной трубы: полутораметровая, серая, с маленьким поперечным отверстием, которое надо было целовать, чтобы получить звук, и он менялся от силы поцелуя и от того, как раскачивал её рыбак правой рукой – флейта была направлена в сторону моря, и он рисовал ею круги.

Музыку, которая летела над пляжем, Джуда не могла ни повторить, ни запомнить. Мелодия была так же пропитана солью и самыми немыслимыми запахами, как всё вокруг; она была так же сложна для белого уха, как всё, что играется в Индии; она была столь откровенно потусторонней в этом рассвете, в этом отливе, в этих пальмах и на этой земле, что у Джуды захватило дух. Она шла оттуда, где существует всякая музыка; она была и всякой музыкой, и памятью о ней, и зерном всякой музыки, её концом и началом, и, между тем она была настолько неотделима от этого утра, этого моря, берега и этих людей, как неотделимо сердце от жизни, а жизнь – от чувства красоты. Она жила только в тот миг, пока звучала; она звучала только там, где родилась. Джуда слизывала соль с губ, не зная, её это соль или моря.

Она думала тогда, что жизнь изменится с этого дня, что она никогда больше не станет тратить её впустую и никогда не предаст этого открывшегося ей чувства неземной красоты. Но вечером того же дня они отправились с приятелем в бар, где собиралось разноликое, многонациональное, но одинаково обкуренное общество. Обычно они обходили этот бар стороной, потому что жаждали от Индии только трёх вещей: погружения, одиночества и друг друга. Но вот в тот вечер как вожжа под хвост попала – они пошли.

К этому бару прибился местный бич. Он выклянчивал выпивку или денег. На острове он жил давно, так что успел приобрести цвет аборигенов. Он был рыж, волосы его сбились в естественные дреды, он разъезжал по острову на самодельном ржавом велосипеде, был поджар, взглядом дик и без переднего зуба. Как-то раз Джуда встретила его на пляже: он входил в воду в чём мать родила и тем заставил Джуду быстро оттуда уйти – он был первым мужчиной, которому удалось смутить её своей наготой. На острове он подрабатывал лудильщиком и помимо кривых подсвечников, тазов и посуды мастерил жестяные флейты. Их-то он и навязывал туристам в баре: они торчали у него из-за плеча, из красной торбы, как стрелы из колчана. «Это настоящие флейты, – говорил он, плюясь и шепелявя. – Ирландские настоящие флейты! Неважно, где они сделаны. Ирландия у меня в сердце – и это самые ирландские флейты в мире!» Вида они были жуткого, но деду удавалось довольно бойко сыграть на них Green sleeves. Тем же, кто лишён вкуса музыки, он обычно демонстрировал, как легко можно через флейту, зажав все дырки пятернёй, высосать стакан виски. У него это получалось мастерски. Все хохотали, кто-то кидал деду деньги и получал флейту на память об острове.

Он говорил, что все флейты одной длины, настроены в ре, и ему для этого камертон не нужен: они такой же длины, как мой уд, хвастался он. Но Джуда слышала, что флейты не строят, что каждая из них фальшивит по-своему, и даже в темноте было видно, что они вовсе не одной длины. Чёрт дёрнул её заявить об этом деду, намекая, что он уже и забыл, какой длины его уд. Бар рухнул смехом, а дед возьми и обидься. «Может, я уже стар, чтобы всю ночь протанцевать с тобой, но я ещё достаточно силён, чтобы заставить тебя всю ночь танцевать под мою дудку», – сказал он и предложил пари: он её обыграет или она его обтанцует. Джуда согласилась. Тогда дед достал из торбы другую флейту, лучшего вида и звука, видно, из родной Ирландии, флейту, которая служила образцом для остальных, и начал играть, притоптывая.

Он оказался не дурак в джигах, но с Джудой прокололся: она отпрыгала всю ночь и, конечно, перепрыгала его в этом поединке, за что получила связку жестяных флейт, которые тут же раздарила оставшимся в баре зевакам, и только одну взяла на память себе.

Она выкинула её на следующий день в море, когда поняла, что не может вспомнить ощущения от той, утренней флейты и музыки, которая шла с другой стороны рассвета. Весь день она ненавидела себя и с тех пор ненавидела джиги. Ей казалось, она предала то, что получила, разменяла на ерунду, на прыжки, на гоготание обкуренной публики. И лишь потом, выискивая свой танец в недоступном мире идей, она стала понимать, что разменять этот алтын невозможно: любая музыка, даже сипение хиппового деда на дурной флейте, было отражением той, вышней, из-под полы рассвета, как и любой танец был отчасти тем, который она искала. Разница лишь в степени искажения.

Но когда Джуда поняла это, ей нужен стал идеал, и ни на что другое размениваться она теперь не хотела.

2

На плеере оказался только один трек. Я успела прослушать его три раза, пока добиралась до «Маяковской». «Горный Китай, монастырь Чжуанчжоу, год от рождества Христова 853. Некто спросил Ли Цзы: Что есть мать?» – «Алчность и страсть есть мать, – ответил мастер. – Когда сосредоточенным сознанием мы вступаем в чувственный мир, мир страстей и вожделений, и пытаемся найти все эти страсти, но видим лишь стоящую за ними пустоту, когда нигде нет привязанностей, – это называется убить свою мать». Такой был эпиграф. И песня – про реализовавшегося человека, который источает свет, сам светом став. Практически про избранного. Намёк Айса был прозрачен, хотя совершенно мне неясен.

Я шла по Садовой и чувствовала пришедшую от этой песни печаль. Сколько я помню людей, им всегда мечтается о боге. И о том, что кто-то придёт и их спасёт. Я иногда боюсь, не является ли наша мечта, мечта нежити о человеке, который освободит нас, своеобразным ментальным вирусом, подцепленным от людей. Думать так, конечно, неприятно – тогда вообще жить не хочется, а хочется кануть в Лесу навеки, как мама не рожала, наплевав уже окончательно на божественное в себе. Впрочем, мне часто этого хочется, отчаяние слишком близко живёт со мной, только руку протяни. И в эти моменты я думаю именно так, а в остальное время не думаю вовсе.