Нежность - Элисон Маклауд

Отрывки. Проблески. Еще не рассказ.

Он знал, что говорить об этом нельзя никому, даже Фриде, которой часто была приятна его злоба по отношению к другим. Но он точно знал, как относится к Персивалю Лукасу. Беда в том, что он ничего не представлял собою120. Лукас, ни к чему не пригодный человек, пошел на бесцельную войну, и изгнанник, стоявший сейчас на его земле, презирал его за это.

Ненависть порой бывает сплавом любви, темной материей пылающих душ. Ее жар способен сжечь предмет любви, но опаляет и любящего, источник любви, столь же беспощадно. Возможно, изгнанник, нарушитель границ, также и любил Персиваля Лукаса, как, бывает, любят соперника. Возможно, он полюбил непринужденность, которая бросалась в глаза на снимке, сделанном Мэри: муж-отец, длинноногий, светловолосый, от природы элегантный во фланелевом костюме для крикета. Человек, принадлежащий Англии, их Англии, в твердом сознании, что иным ему не бывать вовеки.

Изгнанник отдал бы что угодно за такой лоск, гладкость, непринужденность отпрыска древнего рода. Но зачем убиваться? Он знал: не бывает великого искусства без трещинок, неровностей и нелепостей. Где нет странности, там не ткутся чары. Перси никогда не создаст великую музыку, великую прозу, великий танец, он лишь будет заносить все это в амбарные книги и складывать в сундуки на хранение. Виола сказала, что Перси занимался «генеалогией английской народной песни» и при каждой возможности записывал старые местные напевы. Лоуренс, новый житель «Колонии», не скрыл, что его такое занятие слегка забавляет. Даже Виола подавила улыбку.

Окна жилища Лукасов подмигивали в пятнах солнечного света, и нарушитель границ прижался лицом к тонкому оплывшему стеклу. Внутри стояла мебель в чехлах от пыли, похожая на привидения. Хмурились матицы и притолоки. Он налег спиной на дверь, но она не поддалась. Рэкхэм («Крокхэм») – коттедж хранил свои тайны.

Изгнанник уселся у кострища на старый пень меж двух мрачных вязов. Отсюда шла недоделанная каменная дорожка, замшелая и запущенная. Она была размечена воткнутыми в запекшуюся глину палочками до самого ручья. Как ни прямолинеен был Перси, прямой тропы у него не вышло: прежде чем делать разметку, следовало выкопать корни огромной поваленной сосны. А он дал кругаля, чтобы избежать настоящей работы.

На тропе валялась брошенная скакалка, и изгнанник будто наяву снова услышал песенку, что пели за игрой девочки Лукас. Он, пока лежал больной, все время прислушивался к тому, как они играют возле Уинборна. У них были нежные голоски.

Милая кукушечка

Летает и поет,

Правду говорит она,

Никогда не лжет121.

Ни розы, ни одинокую яблоню давно не обрезáли. Розы вымахали плетями, и теперь им нужна была шпалера. Яблоня зацветала, но чахла, ей явно не по себе. Рыжие белки осыпали его бранью с ветвей. Он глядел в вышину, изучая маленькие пальчики с коготочками и идеальные параболы прыжков с ветки на ветку.

Ниже, в тенях, цвели бледные крокусы, а дальше, в зарослях, пробивались из тощей серой почвы водосборы. Он встал и дошел до ручья, чтобы посмотреть, какого ремонта требует мост – еще одна кое-как сделанная постройка Перси и головная боль для Мэделайн. После зимних снегов и дождей подгнившие доски едва сдерживали напор земли в поднятых над землей грядах, грозя обвалом. Оставалось только надеяться, что танцор из Перси вышел лучше плотника. Мост тоже гнил. Страхи Мэделайн за безопасность детей совершенно оправданны. Кажется, один несчастный случай – с Сильвией – должен был преподать отцу урок раз и навсегда.

Он ли научил своих дочек песенке, которую они пели в тот день, когда изгнанник метался в жару?

Усыхает корень,

Облетит листва.

Боже, как я болен,

Жив едва-едва122.

Изгнанник твердо решил: как только закончит цветочный бордюр у хлева – для Виолы, – сразу примется за мечту сад в Рэкхэм-коттедже. Выкопает корни, разметит и проложит прямую дорожку, укрепит берега ручья, починит мостик, расчистит поросли, обновит грядки и вообще подберет и подотрет за недоделанным воякой.

Конечно, он был дилетант – дилетант до мозга костей. Он трудился так много и так мало успевал, и, что бы он ни сработал, все оказывалось недолговечным. Когда, например, нужно было разбить сад на террасы, он укреплял их двумя длинными узкими досками, которые под напором земли быстро проседали, и немного требовалось лет, чтобы они, прогнив насквозь, развалились и земля опять осыпалась вниз и кучами сползла к ручью. Но что поделаешь?123

Тогда Мэделайн сможет сдать коттедж внаем и уже не будет беспокоиться, что он стоит пустой. А ему, Лоуренсу, работа пойдет на пользу: в эти дни общество растений ему куда милее общества людей. И еще, отрабатывая свой долг Мейнеллам, он облегчает самому себе бремя их доброты. К тому же физический труд будет наслаждением после многих месяцев за письменным столом.

Исследуя владения Персиваля Лукаса, изгнанник чувствовал, как неумолимо сплетается его судьба с судьбой хозяина дома – подобно зарослям плюща и колючих прутьев малины под ногами. Все это время рассказ – его грейтэмский рассказ – разрастался и сплетался у него внутри.

Сон был все еще сильней яви. Во сне он работал на том берегу ручейка в нижней части сада, прокладывая садовую тропу дальше, к общинной земле. Он срезал слой жесткого дерна и папоротника, обнажив суховатую серую почву. Он был недоволен – дорожка получалась кривая. Он вбил вешки и задал направление – посередине между большими соснами, но отчего-то все выходило неладно124.

Да, в раю у Перси все было неладно.

Кривая тропа.

Чахлая яблоня.

Змея в траве.

Коллекция сделанных Мэри снимков – всяческих гостей и затей 1915 года – все росла и росла. Изгнанник понял: Мэри все потакают с фотографией, потому что в остальном не уделяют внимания вообще. Никто не хотел усугубить страдания Моники, надоедая ей требованиями цивилизовать и обучать девочку. И все же теперь клан Мейнеллов дружно выдохнул: мистер Лоуренс подготовит ее к вступительным экзаменам в лондонскую школу Святого Павла. Возможно, все еще образуется.

У самой Мэри в планах на эту весну было сшить альбом-кинеограф из своих фотографий – наподобие того, со скачущей лошадью, которым ее наградили на ярмарке в Арунделе за лучшую езду на пони. После фотоаппарата «Брауни» кинеограф должен был стать ее самым большим сокровищем.

Она старательно помечала дату каждого снимка карандашом на обороте.

Шелестят страницы…

6 марта. У Мэри в кадре три головы. Необычная композиция. Окно, освещенное