Мария Стюарт - Стефан Цвейг

А может быть, Мария Стюарт – лучше лишний раз прислушаться к доводам еезащитников, шутка ли: несправедливо обвинить человека в убийстве! – может быть,она не знала о готовящемся покушении? Волею судеб и это сомнение отпадаетблагодаря дошедшему до нас письму Арчибалда Дугласа на имя Марии Стюарт. Одиниз главных заговорщиков, Арчибалд Дуглас, лично посетил королеву во время еепоездки в Глазго, чтобы добиться от нее открытого одобрения готовящемусязаговору убийц. И хоть он не вырвал у, нее ни согласия, ни каких-либо гарантийили обещаний, как могла супруга, узнав, что за крамола куется, утаить этотразговор от короля? Как было не предупредить Дарнлея? Более того, как можнобыло, убедившись в полной мере, что против него что-то затевается, настаиватьна его возвращении в это осиное гнездо? В подобных случаях умолчание – больше,чем укрывательство, это – пассивное, скрытое пособничество, ибо тому, кто знаето готовящемся преступлении и не стремится его предотвратить, зачтется в винусамое его равнодушие. В лучшем случае о Марии Стюарт, можно сказать, что она незнала о готовящемся преступлении потому, что не хотела знать, что онаотворачивалась и закрывала глаза, дабы иметь возможность заявить под присягой;мое дело сторона.

Итак, чувство, что Мария Стюарт в какой-то мере виновна в устранении своегомужа, не покидает беспристрастного исследователя; известным оправданием еймогла бы послужить разве что порабощенная воля, но никак не полное неведение.Ибо не с легкой душой выполняет свою миссию эта раба, не дерзко, не в трезвомрассудке и по собственной воле, а повинуясь чужой воле, чужому приказу. Не схолодным, коварным, циничным расчетом отправилась Мария Стюарт в Глазго, чтобывыманить Дарнлея из его убежища, – в решительную минуту, как свидетельствуютписьма из ларца, ею овладели ужас и отвращение перед навязанной ей ролью.Разумеется, они с Босуэлом заранее обсудили, как забрать Дарнлея домой, нописьмо с непреложной ясностью показывает, что стоило Марии Стюарт очутиться нарасстоянии дня пути от ее господина и в какой-то мере избавиться от гипноза егоприсутствия, как в этой magna peccatrix[*]внезапно заговорила усыпленная совесть. Всегда бывает так, что человека,которого толкает на преступление таинственная сила, сразу же отличишь отподлинного преступника – преступника из внутренних побуждений, преступление позлому и преднамеренному умыслу – от crime passionel[*], и деяние Марии Стюарт – быть может, один из самых яркихслучаев преступления, совершенного не по личному почину, а под давлением чужой,более сильной воли. В ту минуту, когда Мария Стюарт должна уже привести висполнение обсужденный и принятый план, когда она оказывается лицом к лицу сжертвою, которую ей велено завлечь на бойню, в ней вдруг умолкает чувствоненависти и мести, и в душе ее исконно человечное вступает в борьбу сбесчеловечностью приказа. Запоздалая и тщетная борьба! Ведь Мария Стюарт в этомзлодеянии не только коварно подкрадывающийся охотник, но и затравленная дичь.Все время чувствует она за спиной бич, который безжалостно гонит ее вперед. Онатрепещет перед гневом жестокого сутенера, зная, что он не простит ей, если онане приведет ему намеченной жертвы, но и трепещет потерять ослушанием еголюбовь. И только то, что безвольная тяготится в душе своим злодейством, чтобеззащитная восстает против навязанного ей поручения, – только это позволяетесли не простить ее поступок по справедливости, то хотя бы понять егопо-человечески.

В этом, более простительном свете ужасное злодеяние предстает нам взнаменитом письме, которое она пишет любовнику из дома больного Дарнлея;близорукие защитники Марии Стюарт напрасно чураются этого письма, так кактолько оно проливает на ее омерзительный поступок умиротворяющий отблескчеловечности. Письмо, словно пробоина в стене, приоткрывает нам страшные часыглазговской трагедии. Время за полночь, Мария Стюарт в ночном одеянии сидит устолика в чужой комнате. Ярко пылает огонь в камине, причудливые тени пляшут повысоким холодным стенам. Но пламя не согревает пустынной комнаты, не дает онотепла и зябнущей душе. Снова и снова мелкая дрожь пробегает по спине полуодетойженщины: так холодно, и она устала, уснуть бы, но ей не спится, она слишкомвзволнована и возбуждена. Столько страшного и тяжелого пережито за последниенедели, за последние часы, все нервы горят и трепещут до болезненночувствительных кончиков. Содрогаясь от ужаса перед тем, что ей предстоит, нобезропотно послушная господину своей воли, духовная пленница Босуэлапредприняла эту недобрую поездку, чтобы выманить своего супруга из верногоубежища на еще более верную смерть. Немало трудностей встретилось ей. Уже передгородскими воротами остановил ее гонец Ленокса, отца Дарнлея. Старикуподозрительно, что женщина, уже многие месяцы с лютой ненавистью избегающая егосына, вдруг заботливо спешит к ложу больного. Старые люди чувствуют приближениенесчастья, а может быть, Ленокс вспомнил, что всякий раз, как Мария Стюартискала расположения его сына, она таила в душе какую-то корыстную цель. Струдом отразив испытующие вопросы посланца, счастливо добирается она до постелибольного, чтобы и здесь – неизбежное следствие двойной игры – наткнуться нанедоверие. Зачем она привезла с собой телегу, первым делом допытываетсяДарнлей, и в глазах его мечутся искорки тревоги. И ей приходится крепко зажатьсердце в кулак, чтобы под градом его вопросов не выдать себя ни единойзапинкой, не побледнеть и не покраснеть. Но страх перед Босуэлом научил еепритворству. Ласковыми руками и льстивыми речами убаюкивает она недовериеДарнлея, постепенно, по ниточке выматывает у него последнюю волю и всучаетвзамен свою, сильнейшую. Уже к вечеру первого дня половина дела сделана.

И вот она сидит ночью одна в полутемной комнате, пустой и холодной, свечипроливают призрачный свет, а кругом такая немая тишина, что слышно бормотаниесамых сокровенных ее мыслей и вздохи растоптанной совести. Нет ей ни сна, нипокоя, безмерно томит ее желание разделить с кем-нибудь тяжесть, что гнететдушу, перемолвиться словом в этот час неизбывной тоски и муки. И так как егонет рядом, единственного на земле, с кем она может говорить о несказанном, чегоникто знать не должен, кроме него, о том страшном злодействе, в котором онабоится признаться себе самой, то она берет подвернувшиеся ей листки бумаги исадится писать. Письму нет конца. Она не закончит его ни в эту ночь, ни наследующий день, а только на вторую ночь: здесь человек, совершая преступление,единоборствует со своей совестью. В глубокой усталости, в страшном смятениинаписаны эти строки, где все путается и мешается в каком-то отупении иизнеможении чувств – глупость и глубокомыслие, вопль души, пустая болтовня истон отчаяния, а черные мысли, как летучие мыши, шныряют вокруг, вычерчиваясумасшедшие зигзаги. То это лепет о незначащих мелочах, то страшным воплемпрорывается стон истерзанной совести, вспыхивает ненависть, но состраданиезаглушает ее, и неизменно поверх всего, широко разливаясь и пламенея, катитсябурлящий поток любви к тому единственному, чья воля тяготеет над ней, чья рукастолкнула ее в эту бездну. Внезапно она замечает, что кончилась бумага. Тогдаона продолжает писать на каком-то начатом счете, лишь бы дальше, дальше, вседальше, только бы этот ужас не задушил ее, не удавила тишина, цепляться за негохотя бы словами, за того, к кому она неразрывно прикована, – кандальник ккандальнику, кровь к крови. Но в то время как перо в ее трясущейся руке, словносвоей волею, летит по бумаге, она замечает, что все в письме сказано не так,как надо было сказать, что нет у нее сил укротить свои мысли, привести их впорядок. Она улавливает это будто другой половиной сознания и заклинает Босуэла– пусть дважды прочтет ее письмо. Но именно потому, что в письме, насчитывающемтри тысячи слов, отсутствует путеводная нить дневного сознания и разума, чтомысли, в нем путаются и кружат в каком-то смутном мелькании, – именно поэтомуоно становится своеобразным, единственным в своем роде документом человеческойдуши. Ибо здесь говорит не разумное существо, нет, в трансе усталости илихорадки здесь приоткрывается обычно недоступное взору подсознание, нагоечувство, сбросившее последний покров скромности и стыда. Явственные голоса исмутные подголоски, трезвые мысли и такие, которые она не отважилась бывысказать в полном разуме, сменяют друг друга в этой сумятице чувств. То онаповторяется, то противоречит себе, все хаотически волнуется и клокочет вкипении и бурлении страсти. Ни разу или, быть может, только считанные разыдоходило до нас признание, в котором духовное и душевное перевозбуждение вмомент совершаемого преступления было бы раскрыто с такой полнотою, – нет,никакой Бьюкенен, никакой Мэйтленд, никто из этих архиумников не мог бы с такимзнанием дела, с такой проницательностью, с такой магической точностью измыслитьгорячечный монолог смятенного сердца, ужасающее положение женщины, которая,совершая тяжкое преступление, не знает иного средства спастись от терзанийсовести, как писать и писать своему возлюбленному, стараясь потеряться,забыться, оправдаться и все объяснить, которая убегает в это письмо, чтобы вокружающей тишине не слышать, как бешено колотится в груди ее сердце. И снованевольно вспоминается леди Макбет; так же в развевающихся ночных одеждахблуждает та по темному замку, преследуемая и теснимая страшными мыслями, и,подобно сомнамбуле, выдает свое преступление в потрясающем монологе. ТолькоШекспиры, только Достоевские способны создавать такие образы, а также ихвеличайшая наставница – Действительность.