В свободном падении - Антон Секисов

лоджия), очень хорошо, защёлкнуть за собой дверь, приготовиться, и… прямо в сугроб, с седьмого этажа, в трусах и тапочках.

Или, пробубнив невнятное, пойти в ванную, запереться там и хладнокровно взрезать на руках вены?

Нет, это уж точно не мой вариант. Мой: запереться и просто включить воду на полную мощность, так, чтобы струя в плитку била, и рыдать, и рыдать. Рыдать, пока злые кулаки колотят в дверь. А может, когда милиционер спросил бы меня «Вы Черкашин Андрей?», я сказал бы просто: нет, меня зовут, например Авдеев Виталий, или Круглов Семён. А они бы поверили и сказали бы просто: извините, наверное, мы ошиблись. И ушли. Разные могли быть варианты.

А дальше, что было бы дальше, я размышлял. Вот меня схватили и затолкали в свой автозак. Повезли бы, сперва, может быть, в милицию или сразу в военный комиссариат. Где бы я сидел? Спереди или сзади? Молчали бы все или только я один? Если бы молчали все, то как? Саркастически, как молчат, наблюдая за человеком, совершающим что-то глупое, или сочувственно бы молчали, с ноткой трагизма, как молчат люди, если поблизости где-то находится труп? А если бы говорили, то о чём? Наверное, о тяготах военной службы. Мол, ничего, прорвёшься, эх, где наша не пропадала… будь мужиком, не раскисай, эй, кончай реветь, а ну, хватит. Ты смотри, орёт, как баба. Волосы, волосы-то зачем выдирать! Фу, противно. Не вздумай сопли по сиденью размазывать, урою. Или о чём-то мужском, например: слышали, что лондонский «Тоттенхэм» хочет продать Романа Павлюченко, и какой диаметр должен быть у проруби, ну что-нибудь такое.

Бутылка закончилась, и я покатил её по полу, представив, что качу по дорожке для боулинга увесистый шар. Шар-бутылка прокатилась с полметра и провалилась краешком дна в дыру между сломанных половиц. Я посмотрел на часы: было уже почти 11, два часа, как я должен был сидеть в офисе. Я снова подошёл к окну и проверил состояние дел на улице. Уазика не было, на его месте была лужа, размазанная с двух сторон шинным колесом. Я увидел, как снова бежит по дороге Митя, шевеля дряблыми ногами в спортивных штанах. Сколько же можно бегать, подумал я с раздражением. Забрали бы лучше тебя эти ребята, побегал бы вдоволь, на всю жизнь таких кроссов хватит. Я влез в узкие чёрные джинсы и водолазку, сгрёб необходимые вещи в сумку и осторожно вышел на лестничную клетку. Никого не было. Закрыв за собой дверь на все замки, я, проигнорировав лифт, медленно, пролёт за пролётом, спустился вниз.

На работе меня ждали. Офис был погружён в непривычную гнетущую тишину. Все сотрудники сидели ко мне спиной, в том числе и Алёна, прикрыв свою спину необъятным пуховым платком. Подозрительно неулыбчивый кудрявый Олег сказал, что начальник ожидает меня в своём кабинете. Не раздевшись и не оставив вещей на рабочем месте, я сразу последовал туда, поймав по дороге несколько тяжёлых невыразительных взглядов.

Я постучал в дверь. «Войдите», отозвались оттуда. Начальник сидел с газетой в руках, одетый в клетчатую рубашку, серые брюки и кожаную жилетку. Брюки были коротковаты, и я увидел его бежевые льняные носки, вдетые в начищенные, но старые туфли. Радио было отключено.

— Ты опоздал! — сообщил начальник, не глядя на меня.

— Я знаю. Дело в том, что…

— Ты опоздал на три с лишним часа. Неужели ты не мог хотя бы предупредить? Ты ведь знаешь, как строго здесь соблюдается распорядок дня.

— Я пытался позвонить, но…

— Пытался, значит? — начальник встал, прошёлся от окна и обратно. Дотронулся до колючего фикуса и сразу отдёрнул руку. У него было серое страдальческое лицо, нижняя челюсть отвисла, но рот был плотно закрыт. Будто бы он глотнул по ошибке цемента, но не решался его выплюнуть.

Начальник мрачно пожевал губами.

— Андрей, что с тобой происходит? — он не предложил мне сесть, но я всё же присел, правда, на краешек стола. Я категорически не мог стоять, деморализованный водкой. — Может быть, у тебя проблемы в семье? В личной жизни?

Я помотал головой.

— Тогда я совсем ничего не понимаю… — начальник даже трагически развёл руки в стороны. — Ведь ты знаешь, я всегда поддерживал тебя, — начальник со значением поправил перед зеркалом галстук. — Я всегда был на твоей стороне, я делал всё, чтобы переломить негативное к тебе отношение… в высших инстанциях.

— А оно негативное, — уточнил он.

— Но почему? — удивился я. — Откуда? Я редко опаздываю, делаю свою работу в срок.

«Делаю работу в срок» — повторил я про себя с усмешкой.

— Понимаешь, люди, они как животные. Они чувствуют, когда их презирают, — начальник, на всякий случай, решил дистанцироваться не только от презираемого начальства, а заодно и вообще от людей.

— И тут, в столь неблагоприятной для тебя атмосфере, ты позволяешь себе некоторые вольности. Ты ведёшь себя неправильно и неумно. Ты нарушаешь трудовую дисциплину. Твои показатели в этом месяце заметно снизились…

«Что он несёт? — думал я, вне себя от злости. — Мало того, что этот сукин сын посмел перебить меня два раза подряд, так он смеет говорить какой-то эффективности. О трудовой дисциплине. Уйти раньше времени с пьянки — нарушение трудовой дисциплины? А в чём эффективность? В сидении на стуле и чтении журналов? В ксерокопировании каких-то бестолковых бумажек? К чему весь этот бред?»

— Ты пьян? — поинтересовался начальник. Оказалось, последнюю часть своего мысленного пассажа я произнёс вслух. Включая и «сукиного сына».

— От тебя пахнет алкоголем, Черкашин, — сказал начальник хрипло, стоя на ногах.

Я промолчал. Мы молчали вместе. А потом я сказал:

— Я бы, с вашего позволения, хотел получить расчёт.

Снова молчание. Мы стояли и смотрели друг на друга в осязаемой, пульсирующей тишине. Слышно было только, как скрипят подошвы начальничьих туфель. Или, быть может, это скрипели его зубы.

Быстро спустился по лестнице, слыша свои гулкие шаги. С очевидным изяществом, на глазах вахтёрши, я уложил свою белую рубашку в стоявшую поблизости урну. Сунул свой пропуск ей под удивлённый нос. Ну, вот и всё. Я вышел в лучистый апрельский день.

Взбегая по холодным ступеням, я подумал, что в моём ящике, должно быть, остались какие-то ценные вещи, к примеру, канцелярские принадлежности, ручки, груда ворованной бумаги для ксерокса. «Пусть сожгут это всё и развеют по Большому Каменному мосту», — определил я за своих уже бывших коллег дальнейшую судьбу своих скромных пожитков. Надо было оставить им, что ли, завещание.

Мной овладела лёгкость. Я ни о чём не жалел.

Я шёл, думая о том, как снова окунусь в романтическую карусель ежемесячной