В свободном падении - Антон Секисов

смены работ, — никакой рутины, никаких белых рубашек и кислого чая, никакой привязанности к глупому мелочному коллективу. Срал я на всех! Давайте чек, и я вас не знаю.

В том, что я очень быстро найду новую работу, сомнений не было. А даже если не смогу — так даже лучше. Минимальный комфорт и уверенность в завтрашнем дне, дарованные мне небольшой, но регулярной зарплатой, ослабили мою волю, сделали меня сытым и толстожопым буржуа, неспособным на настоящие движения души, а, следовательно, ослабили творческую потенцию. Да, именно работа мешала мне в моём творчестве. Мне необходим был страх и голод, только перед угрозой голодной смерти в мозге художника раскрываются скрытые, доселе неиспользованные силы. Жизнь приобретёт опасность и остроту, и только измождённость и нервное напряжение выведут моё творчество на новый уровень.

«Но не слишком ли много опасности сразу? — подумал я, вспомнив „милитари-уазик“, дежурящий под окном. — Нет, не слишком!» — восторженно откликнулся из глубины полубезумный разум.

Засасываемый толпой в узкое метрополитеновское горлышко, я вдруг на несколько секунд испытал восхитительное, всеобъемлющее, трагичное чувство, которое Высоцкий охарактеризовал бы как «гибельный восторг». «Чую с гибельным восторгом пропадаю… пропадаю!» — вспомнил я целиком ту строку и пропел несколько раз про себя, имитируя фирменный надрывный рык. В голове было гулко и ясно, как в коридорах бывшей уже работы.

Домой категорически не хотелось, и я решил заехать в музыкальный магазин.

Двухуровневое полуподвальное помещение в старом доме в квартале от Китайгородской стены было одним из моих любимейших мест в городе. Последний московский бастион умирающего, умершего уже в общем-то бизнеса по продаже музыкальных пластинок, вдохновлял своим стойким, упадническим снобизмом. Абсолютно не считаясь с реальностью, хозяева не желали идти ни на какие компромиссы и уловки, свойственные конкурентам: никаких ти-шортс с изображением рок-кумиров, никаких блокнотиков, дурацкой атрибутики вроде когтей, черепов и другой побочной продукции — только пластинки и аудио-диски, притом содержащие в себе не всю дискографию групп, а лишь только один альбом, как правило, с 10, 11 или 12 песнями. Эта архаичная практика возвращает нас в те далёкие времена, когда музыку ещё слушали, а не ставили фоном для сексуальных упражнений и прохождения видеоигр. Магазин изредка посещали некоторые олдскульные чудаки, так и не овладевшие интернетом, либо восхитительные экземпляры, не скачивающие музыку только лишь из самого наивычурнейшего позёрства.

Я сразу же направился в любимый отдел: 60-е. Пластинки здесь сортировались не по жанрам и не по алфавиту, а по десятилетиям: 50-е, 60-е, 70-е и т. д. Классификация внутри десятилетий была осуществлена по принципу динамического хаоса: в расстановке имелся некий порядок и логика, но понять их простому смертному было решительно невозможно.

Я склонился над разноцветными картонными коробками и стал перебирать их плохо слушающимися пальцами. С обложек на меня смотрели молодые люди, мои ровесники, в таких же узких штанах, как и я, с такими же нелепыми причёсками, но при этом, в отличие от меня, горящие изнутри священным огнём гениев. Маккартни, Джаггер, Брайан Джонс, Заппа, Моррисон, Тауншенд и Джоплин смотрели на меня полублаженным одурманенным взглядом. Вот она, настоящая la belle epoch, думал я, находясь в окружении дерзновенных эпических лиц, явно укуренных в жопу.

Начавшаяся с «Битлз» и закончившаяся Игги Попом, восхитительная пора романтизма с гитарами. Вдохновенная атмосфера той эпохи, напоённая мескалином и ЛСД, ежесекундно исторгала из себя безумных и прекрасных творцов, изменявших пространство. «Что за эпоха досталась мне! — сокрушался я. — Что за современники! Мне приходится иметь дело с отходами цивилизации, с говном, с вырожденцами типа Анатольича!»

Это был самый насыщенный пластинками отсек, пластинки лежали, стояли прямо и наискосок, лежали стопками, в два ряда, ими были забиты в суете выдвижные шкафчики, и каждая или почти каждая из них была великолепна. Я перебирал их, ощупывая глазами каждый сантиметр, и время в такие минуты струилось с неконтролируемой быстротой. Рядом безучастно присутствовала продавщица: хрупкая вешалкообразная девушка Надя. Сегодня на ней висел жёлтый ассиметричный свитер с открытым горлом и клетчатая шерстяная юбка. Короткие волосы её были вздыблены, растрёпаны гелем, дабы сымитировать беспорядок. Сложно организованный беспорядок, точно такой же, какой имел место на полках магазина. Я часто любовался её декадентским профилем. Случись ей родиться на столетие раньше, Надя стала бы поэтессой-символисткой с вечно побелёнными ноздрями, которая встретила бы советскую власть прыжком из окошка в 21 год, и если прыжок этот произошёл бы из окна первого этажа, то вскоре она царствовала бы уже на полотнах какого-нибудь Модильяни. Но она сидела здесь, в магазине винтажного товара, безвольно погрузив лицо в экран своего макбука.

Я всегда был рад, если моё появление в магазине совпадало с Надиным дежурством. Она работала через день, меняясь с хозяином магазина — жилистым мужичком 50 с лишним лет, с обветренным волевым лицом, как у морского волка, и беспризорными ошмётками волос на черепе, как у архетипического российского клошара.

Необыкновенно подвижный и энергичный, он отлавливал покупателей во всех уголках магазина и вовлекал в насыщенную многочасовую беседу о Старых Временах, которые ассоциировались у него исключительно с игрой на самодельных гитарах в совковых ДК и бесконечным обсуждением достоинств якобы лучших рок-групп всех времён, типа «Дип Парпл» или «Назарет». Самых слабовольных он затаскивал в подсобное помещение и ставил пластинку «Дарк сайд оф зе мун», потасканную и неизбежную. Заставляя слушать многоминутные гитарные соло, он непрерывно сверлил жертву глазами и удовлетворённо пошлёпывал, одна о другую, мокрыми губами. Продолжалась экзекуция до тех пор, пока сломавшаяся жертва не покупала пластинку.

Меня поражало, как столь унылый тип мог организовать столь потрясающий магазин. Очевидно, этот престарелый парень обладал ярким товароведческим даром, существовавшим отдельно от его личности.

Но сегодня была Надя, немногословная и тихая, и я сам подошёл к ней. «Сегодня завезли „Wire“ и „Buzzcocks“ — сообщила она вместо приветствия. — Хочешь посмотреть?»

— Потом, — ответил я лениво. Набрасываясь на пластинки с энтузиазмом, я утомлялся за 10–15 минут и не желал уже ничего созерцать или тем более слушать (послушать пластинки можно было в той же подсобной комнате). Те несколько пластинок, которые я приобрёл здесь, были выбраны мной моментально. Они лежали где-то в квартире тонкой стопкой, бесполезные. Проигрывателя у меня не было, и больше того, я не собирался его покупать.

Я хотел было обратиться к Наде с какой-нибудь околомузыкальной тирадой, но между нами вдруг пролез высокий огненноволосый парень в тёмных очках. Не парень, я дядька, мужик, поправился я — зрелый мужик с плохими зубами и морщинистым лбом, одетый как панк-тинейджер. Его лицо показалось мне знакомым. В руках он держал две пластинки, одну из которых я успел разглядеть — «Love bites» группы «Buzzcocks». Он вытащил из