Вишневая - Линн Берг

плачевном состоянии сестры. Уловив момент перед отходом ко сну, он настороженно просунул голову в дверной проем и жалобно проскулил:

— Сеня, помоги!

Копна темных, вьющихся волос наползала на крохотный лоб и настойчиво просилась в глаза. Брат громко сдул назойливые пряди и ввалился в комнату, сжимая в руках мелки и лист бумаги.

— С чем? — добродушно поинтересовалась Есеня, хлопая по месту рядом с собой.

— Мне в садике сказали нарисовать зайчика.

Пашка забрался на кровать и крепко прижался к ее руке. Хоть он и не говорил об этом вслух, по блудной сестре он успел соскучиться. Да и сама Есеня по нему, кажется, тоже. Пускай порой шума и бардака из-за брата становилось слишком много, она уже как-то привыкла, и без постоянно жужжащей над ухом торпеды ощущала сосущую изнутри пустоту.

— Почему бы тебе не попробовать нарисовать его самому? — предложила она, обхватывая худые, детские плечи.

— Я не умею так красиво, как ты.

Удивительная находчивость для ребенка. При любом другом раскладе от Паши ни в жизнь не дождешься комплимента, но не тогда, когда ему что-то от тебя требуется. Интересно, от кого он успел нахвататься основам тонкой манипуляции?

— Хорошая попытка, мелочь, — усмехнулась Есеня.

— Не приставай к сестре, она болеет.

В дверях показалась фигура матери. Пашка невольно поджался и крепче вцепился в рукав ночнушки, словно в попытке спрятаться. Вот только в отличие от Сени он это делал скорее в шутку, заигрывая с терпением Елены Владимировны. Едва ли он опасался всерьез получить за излишнее озорство. Вишневецкая же при виде ее хмурого лица напряглась совсем не понарошку, хоть здравая часть сознания и пыталась убедить ее в том, что ничего страшного не происходит.

— Да все нормально, — поспешила заверить Есеня, — мне уже лучше.

— Вот и отдыхай, — невзирая на воинственный вид мягко ответила мать, — тебе врач велел. А ты, — обратилась она к Пашке, — и сам справишься. Вон у тебя сколько книг с зайцами, возьми да обведи.

О том, что спорить с ней бесполезно, знал каждый член семьи, и брат не был исключением. Он показушно надул щеки и скуксился, но все же нехотя слез с кровати и поплелся в свою комнату, потряхивая в негодовании пустым альбомным листом. Едва за ним закрылась дверь, как мать перевела напряженный взгляд на Сеню.

— Могу я с тобой поговорить?

Вся та эфемерная уверенность в себе и своих силах, что успела тонким слоем нарасти внутри, подневольно задрожала, намереваясь вот-вот лопнуть. Она знала, что игры в заботу вскоре закончатся, правда и подумать не могла, что произойдет это настолько быстро.

Все равно это случилось бы. Так или иначе им бы пришлось обсудить события последних недель, ведь игнорировать эту гнойную рану, досаждающую с каждым днем все больше, было попросту опасно. Рисковали обзавестись абсцессом. Здесь, как и с настоящим повреждениями, стоило как можно скорее залить все антисептиком, даже если будет болезненно печь. Простым замалчиванием они бы не отделались. Но даже понимание этого рождало внутри мерзкое чувство неотвратимости, с которым Есеня не готова была столкнуться.

— Да, давай.

Вот только выбора не было.

Елена Владимировна с саперской осторожностью пересекла комнату и присела на край кровати. На дочь она старалась не смотреть, нервно поджимая губы и растирая друг о друга пальцы на руках. Она заметно нервничала, а вместе с ней нервничала и Есеня, подбирая колени к груди.

Ожидать приходилось всякого, даже самого невероятного. Но следующие слова матери напрочь выбили из головы остатки мыслей:

— Ты не думай, что я в тебе разочарована, это неправда. Я тобой очень-очень горжусь. Ты просто пойми, что я тебе желаю только самого лучшего, как и любая любящая мать. Пускай ты думаешь, что я все со зла говорю, но я правда очень хочу, чтобы твоя жизнь сложилась лучше, чем моя.

Есеня замешкалась, не зная, что на это ответить. До сего момента в такие обнажающие откровенности мать никогда не вдавалась. И, признаться, верилось в искренность этих слов с трудом. Что, если это просто дурацкая попытка усыпить ее бдительность, чтобы с новой силой нанести удар? Глупость, конечно, но подобный исход в глазах Вишневецкой выглядел куда убедительнее.

— А чем плоха твоя жизнь? — аккуратно поинтересовалась она, принимаясь растягивать пальцами эластичный бинт на запястье, — у нас квартира, машина, денег вроде хватает. Вы двадцать с лишним лет в браке, у вас двое детей. Что тут плохого?

Мама тяжело вздохнула и посмотрела на нее в упор. В карих глазах, точь-в-точь как у Есени, неприкрыто плескалась безнадега.

— Ты не вспомнишь, наверное, еще маленькая была, — неторопливо начала она, — но мы жили какое-то время в семейном общежитии. Я в декрете сидела, а у твоего отца зарплата была всего пятнадцать тысяч. Нам, чтобы прокормиться, приходилось тебя бабушке с дедушкой отдавать на воспитание, чтобы я могла на работу пораньше выйти, а по вечерам в институт на пары бегать. Было очень тяжело.

Об этом периоде жизни она знала преступно мало — родители не любили его вспоминать. Бабушка с дедушкой тоже в подробности обычно не вдавались, говорили только, что время для их семьи было непростое, но у кого не бывало проблем? Своим молчанием они ограждали ее от ненужной ноши, ведь такие вещи ребенку знать не обязательно. Но теперь, когда она давно уже перешагнула порог взрослой жизни, скрывать не было смысла.

— И даже когда я институт закончила, легче не стало, — с горькой досадой призналась мать, — без опыта на хорошую работу не брали, а твой отец ее вообще лишился, сидел два года дома. Тобой занимался. Помнишь?

Есеня покачала головой. Она была слишком мала, чтобы помнить. Так, отрывки, возможно. Блеклые и размытые, как старые фотокарточки.

— В какой-то момент я даже на двух работах одновременно пахала, уставала сильно. Раздражалась, да, не спорю. Злилась тоже, на вас срывалась. Я не оправдываюсь, но в тот момент и правда было очень тяжело. Мы с твоим папой тогда много ссорились, скандалили. Он все свой бизнес пытался начать, прогорал, опять потом пытался. А я его просила найти нормальную работу, так нет же, он рогом уперся и ни в какую.

Об упрямстве отца знали все, хоть он и пытался порой это скрывать, сдерживаясь при близких. Наверное, потому для Сени он всегда был образцом хладнокровия и сдержанности, в то время как мать на его фоне напоминала разъяренную фурию с пылающей головой. Ребенком на такие детали она внимания не обращала и по глупой наивности все принимала за чистую монету. Тогда более насущной