Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

С одной стороны, после вчерашнего объяснения в«Лоскутной» натянутость между великими князьями счастливо завершилась, и зазавтраком они взирали друг на друга с искренним расположением, на мой взгляд,напоминая уже не столько отца с сыном, сколько двух товарищей – это не могло нерадовать.

С другой стороны, когда, войдя в столовую скофейником, я поклонился и пожелал всем доброго утра, оба посмотрели на меня сособенным выражением и вместо обычного кивка тоже сказали «Доброе утро». Отэтого я совсем смешался и, кажется, даже покраснел.

Нужно было каким-то образом снять с себячудовищное подозрение, но я совершенно не представлял, как завести с ихвысочествами разговор на подобную тему.

Когда наливал кофе Георгию Александровичу, тотпокачал головой и с укоризной, но в то же время, по-моему, и не без одобрения,прогудел вполголоса:

– Хорош…

Моя рука дрогнула, и я впервые в жизни пролилнесколько капель прямо на блюдце.

Павел Георгиевич не произнес ни слова упрека,но поблагодарил за кофе, а это было еще хуже.

Я стоял у двери и жестоко страдал.

Мистер Карр стрекотал без умолку, делаяизящные движения своими тонкими белыми руками – кажется, рассказывал про оперу,во всяком случае я разобрал несколько раз повторенное слово «Khovanstchina».Лорд Бэнвилл к столу не вышел по причине мигрени.

Надо будет подойти к Георгию Александровичу исказать так, придумал я: «Мнение, сложившееся у вашего высочества в отношениимоей предполагаемой связи с известной вам особой, не имеет ничего общего сдействительностью, а в шкафу я оказался исключительно из-за того, чтовышеупомянутая особа хотела избежать компрометации Павла Георгиевича. Что же дообъявленной ею любви к моей скромной персоне, то, если столь лестное для менячувство и имеет место быть, так без малейших намеков на страстьнеплатонического свойства».

Нет, пожалуй, это слишком запутано и, хужетого, игриво. А если сказать так: «Благоговение, с которым я отношусь как кособам августейшей фамилии, так и к их сердечным увлечениям, ни в коем случаене позволило бы мне даже в самых диких фантазиях вообразить, что…» В этот миг яслучайно встретился взглядом с лейтенантом Эндлунгом, который изобразил на лицевосхищение, подняв брови, потом подмигнул, да еще показал из-под скатертибольшой палец, из чего можно было сделать вывод, что Павел Георгиевич всё емурассказал. Лишь с огромным трудом мне удалось сохранить вид невозмутимости.

Воистину Господу было угодно подвергнуть менятяжким испытаниям.

Когда выходили из-за стола, Ксения Георгиевнашепнула мне:

– Зайди.

И минут через пять я с тяжелым сердцемотправился к ней в комнату, уже зная, что ничего хорошего меня там не ожидает.

Великая княжна успела переодеться в платье дляпрогулок и надеть шляпку с вуалью, из-под которой решительно поблескивали ееудлиненные, красивого разреза глаза.

– Я хочу прокатиться в ландо, –сказала она. – Сегодня такой светлый, солнечный день. Поедешь за кучера,как когда-то в детстве.

Я поклонился, ощущая неимоверное облегчение.

– Какую пару прикажете запрячь?

– Рыжую, она резвее.

– Сию минуту.

Но напрасно у меня отлегло от сердца. Когда яподкатил к крыльцу, Ксения Георгиевна села не одна, а с Фандориным,смотревшимся истинным денди в сером цилиндре, сером же сюртуке и перламутровомгалстуке с жемчужной заколкой. Теперь стало понятно, почему ее высочествопожелала, чтобы на козлы сел я, а не кучер Савелий.

Поехали через парк, по аллее, потом КсенияГеоргиевна велела поворачивать в сторону Воробьевых гор. Экипаж былновехонький, на резиновых буферах, ездить на таком одно удовольствие – нетрясет, не кидает, а лишь слегка покачивает.

Пока кони бежали рысцой меж деревьев,негромкий разговор за моей спиной сливался в приглушенный фон, однако наБольшой Калужской задул сильный попутный ветер. Он подхватывал каждоепроизнесенное слово и доносил до моих ушей, в результате чего я поневолеоказался в роли подслушивающего, и поделать тут ничего было нельзя.

– …а остальное не имеет значения, –вот первое, что принес ветер (голос принадлежал ее высочеству). – Увезитеменя. Все равно куда. С вами я поеду хоть на край света. Нет, правда, некривитесь! Мы можем уехать в Америку. Я читала, что там нет ни титулов, нисословных предрассудков. Ну что вы всё молчите?

Я хлестнул ни в чем не повинных лошадей, и ониприпустили быстрее.

– Сословные п-предрассудки есть и вАмерике, но не в них дело…

– А в чем?

– Во всём… Мне сорок лет, вамд-девятнадцать. Это раз. Я, как выразился давеча Карнович, «лицо без определенныхзанятий», а вы, Ксения, великая княжна. Это два. Я слишком хорошо знаю жизнь,вы не знаете ее вовсе. Это три. А главное вот что: я принадлежу только себе, выже принадлежите России. Мы не сможем быть счастливы.

Его всегдашняя манера нумеровать доводы вданном случае показалась мне неуместной, однако следовало признать, что сейчасЭраст Петрович говорил как ответственный человек. Судя по наступившемумолчанию, его справедливые слова отрезвили ее высочество.

Минуту спустя она тихо спросила:

– Вы меня не любите?

И здесь он всё испортил!

– Я этого не г-говорил. Вы… вы лишилименя д-душевного равновесия, – залепетал Фандорин, заикаясь большеобычного. – Я не д-думал, что такое еще может со мной произойти, нок-кажется произошло…

– Так вы меня любите? Любите? –допытывалась она. – Если да, всё остальное неважно. Если нет – тем более.Одно слово, всего одно слово. Ну?

У меня сжалось сердце от того, сколько надеждыи страха прозвучало в голосе Ксении Георгиевны, и в то же время в эту минуту яне мог не восхищаться ее решительностью и благородной прямотой.

Разумеется, коварный соблазнитель ответил:

– Да, я люблю в-вас.

Еще бы он посмел не любить ее высочество!

– Во всяком с-случае, влюблен, – тутже поправился Фандорин. – Простите, но я буду г-говорить совершенночестно. Вы совсем вскружили м-мне голову, но… Я не уверен… что дело только ввас… Может быть, сыграла роль и м-магия титула… Тогда это стыдно… Я б-боюсьоказаться недостойным вашей любви…