Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

Пожалуй, он сейчас был жалок, этот героическийгосподин. Во всяком случае, по сравнению с ее высочеством, готовой бросить радичувства всё, а в данном случае слово «всё» обозначало столь многое, что духзахватывало.

– И еще… – Он заговорил сдержанней ипечальней. – Я не согласен с вами в том, что всё кроме любви неважно. Естьвещи более существенные, чем любовь. Пожалуй, это главный урок, к-который яизвлек из своей жизни.

Ксения Георгиевна звенящим голосом сказала:

– Эраст Петрович, вы были у жизни плохимучеником. – И крикнула, обращаясь ко мне. – Афанасий, поворачиваемобратно!

Больше за всю дорогу меж ними не былопроизнесено ни слова.

* * *

Совещание, предшествовавшее отъездумадемуазель на очередную встречу с Линдом, прошло без меня, поскольку никто извеликих князей там не присутствовал и напитки не подавались.

Я томился в коридоре, и теперь, когда опасенияза Ксению Георгиевну несколько утратили остроту, мог сосредоточиться на самомважном – судьбе маленького пленника. Слова премудрой госпожи Снежневской о том,что придется пожертвовать меньшим ради большего, переворачивали мне всю душу,но ведь Изабелла Фелициановна не знала о фандоринском плане. Еще оставаласьнадежда всё зависело от того, сумеет ли мадемуазель вычислить местонахождениетайника.

Совещание продолжалось недолго. Я подстерегмадемуазель в коридоре, и она сказала мне по-французски:

– Только бы не сбиться. Я не спала всюминувшую ночь – тренировала память. Эраст сказал, что самое лучшее средство дляэтого – учить стихи, смысл которых не вполне понятен. Я выучила отрывок из вашегоужасного поэта Пушкина. Вот послушайте.

О вы, котохых тхепетали

Евхопы сильны племена,

О галлы хищные (ce sont nous, lesfrançais[25])!

И вы в могилы пали.

О стхах! О гхозны вхемена!

Где ты, любимый сын и счастья, и Беллоны (ilparle de Napoleon[26]),

Пхезхевший пхавды глас, и веху, и закон,

В гохдыне возмечтав мечом низвехгнуть тхоны!

Исчез, как утхом стхашный сон!

После этого запоминать скрипы колес будетсплошным удовольствием. Только бы не сбиться, только бы не сбиться! Сегодняведь наш последний шанс. Я очень нервничаю.

Да, я видел, что за ее наиграннойжизнерадостностью, за всей этой веселой болтовней скрывается глубокое волнение.

Я хотел сказать, что очень боюсь за нее. ВедьФандорин говорил, что доктор Линд не оставляет свидетелей. Ему ничего не стоитубить посредницу, когда она станет не нужна. Если уж в высших сферах готовыпоставить крест на жизни Михаила Георгиевича, то кого озаботит гибель какой-тотам гувернантки?

– Мне не следовало бежать тогда закаретой. Это была непростительная ошибка, – наконец произнес япо-русски. – Видите, теперь вот вам приходиться за меня отдуваться.

Вышло совсем не то и не так, да еще влезлослово «отдуваться», вряд ли известное иностранке. И тем не менее мадемуазельпрекрасно меня поняла.

– Не нужно так бояться, Атанас, – улыбнуласьона, впервые назвав меня по имени, которое в ее устах неожиданно приобрелокакое-то кавказское звучание. – Сегодня Линд не будет меня убивать. Я ещедолжна завтха пхивезти «Охлов».

Стыдно, но в этот миг я испытал облегчение,вспомнив уверенность, с которой Снежневская заявила, что «Орлова» похитителямни при каких обстоятельствах не отдадут. Это было низкое, недостойное чувство.И я побледнел, осознав, что в этот миг предал бедного маленького МихаилаГеоргиевича, от которого и так уже все отвернулись. А ведь я всегда считал, чтона свете нет ничего отвратительнее предательства. По-моему, худший из грехов –предать поруганию драгоценнейшие из человеческих чувств: любовь и доверие.

Здесь мне сделалось ещё стыдней, потому что явспомнил, как господин Маса назвал меня тем японским словом. Ури… угримоно?

Я и в самом деле поступил тогдабезответственно. И как порядочный человек должен был принести свои извинения.

Пожелав гувернантке успеха в ее трудном иопасном предприятии, я отправился к японцу.

Постучал в дверь, услышал какой-тонеразборчивый звук и по некотором размышлении решил расценить его какпозволение войти.

Господин Маса сидел на полу, в одном нижнембелье – то есть в том самом наряде, в котором я однажды видел его прыгающим настену. Перед японцем лежал лист бумаги, на котором фандоринский камердинерстарательно выводил кисточкой какие-то замысловатые узоры.

– Сьто нада? – спросил он,покосившись на меня своими узкими злобными глазками.

Меня покоробила грубость тона, однакоследовало довести дело до конца. Покойный отец всегда говорил: истинноедостоинство не в том, как с тобой поступают другие, а в том, как поступаешь тысам.

– Господин Маса, – начал я,поклонившись. – Я пришел вам сказать, во-первых, что я не в претензии заполученный от вас удар, ибо вполне заслужил подобное обхождение своимпроступком. А во-вторых, я искренне сожалею, что стал невольным виновникомсрыва плана господина Фандорина. Прошу меня извинить.

Японец церемонно поклонился мне в ответ, невставая с пола.

– Прошу и меня идзвиничь, – сказалон, – но идзвиничь вас не могу. Вась покорный сруга.

И еще раз поклонился.

Ну, это как угодно, подумал я. Мой долг былисполнен. Я попрощался и вышел.

Нужно было чем-то себя занять до возвращениямадемуазель, чтобы время не тянулось так медленно. Я прошелся по комнатам и вгостиной обратил внимание на ковер, сплошь увешанный кавказским и турецкиморужием. Встал на стул, снял кинжал с серебряной насечкой, провел пальцем.Ножны оказались чисты, ни пылинки. Мне стало интересно, хватает ли у Сомовадотошности, чтобы следить не только за ножнами, но и за клинком.

Я медленно вытянул лезвие, подышал на него,посмотрел на свет. Так и есть – разводы. А если кто-нибудь из гостей так же вотвозьмет полюбопытствовать? Выйдет неловко. Все-таки Сомову до настоящегодворецкого еще далеко, определил я и, признаться, ощутил некоторое внутреннееудовлетворение.

Раздались странные, шлепающие шаги. Яобернулся, все еще стоя на стуле, и увидел господина Масу. Он был в том жеяпонском исподнем и вовсе без обуви. О, господи, что он себе позволяет!Разгуливать по дому в этаком виде!