Лют - Дженнифер Торн

на кирпичный подоконник и все так же растирает щиколотку. Ее нет, – докладываю я. – Не хочешь приложить лед? Ты себя не бережешь.

Джо медленно выдыхает.

– Я в порядке.

– Беспокоишься? Я имею в виду, насчет миссис…

– Да. – Она зажмуривается. – Уже да, беспокоюсь. Схожу-ка я к ней.

– Нет. Тебе нужно отдохнуть.

– Я в порядке! – Она распрямляется и внезапно становится похожей на богиню с Олимпа. – Я же как-то сюда пришла, а?

– Джо. Прекрати. Я управлюсь вдвое быстрее.

На ее лице написана досада, а значит, она почти сдалась.

– А за тебя буду волноваться, – уговариваю я. Это ее убеждает. – Может, миссис Уикетт сидит дома и ждет приглашения. Лучше, если я приглашу ее лично.

– Будь осторожна.

Смеюсь. Джо тоже смеется. Теперь это наша с ней шутка – в жуткий день, когда мы полностью бессильны что-либо изменить. Это смешно. И нелепо.

– Надень куртку, – советует Джо и ныряет за курткой на кухню. – В глубине острова ветрено.

Знаю, сама здесь живу. Но Джо сказала это из добрых побуждений. Она всегда обо всем заботится. Проходя мимо толпы на лужайке, я бросаю взгляд за плечо, приказывая себе не искать глазами Мэтью, однако, не найдя его, все же испытываю легкое разочарование. В глубине души мне любопытно, наблюдал ли он за мной, пока я, тщеславная штучка, ходила туда-сюда.

Какие бы чувства ко мне он там себе ни вообразил, я этого не заслуживаю. Надо бы дать ему возможность узнать меня получше, тогда все быстро встанет на свои места. Мне далеко до того благородного паладина, которым он выглядит. Невольно представляю себе его рыцарем Грааля, и этот образ, надо сказать, чертовски привлекателен. Мэтти Клер в сияющих доспехах. Осторожно, Нина, не оступитесь. Я заражаю воздух вокруг себя легкомыслием, точно инфекцией. Камушек, вылетевший из-под носка моего ботинка, рикошетит на подъездную аллею.

Иду по заросшей тропинке, которой Хью вел меня два дня назад, и даже не краснею от воспоминаний. С той поры будто минул целый год. Хью кажется мне совершенно другим человеком.

Думаю о том, каким увидела Хью в вечер нашего знакомства: глаза, смокинг, мое молниеносное к нему влечение… Затем память уводит меня еще дальше.

Майкл. Профессор Уинтроп – это в первую неделю, а потом – просто Майкл. Сейчас у меня есть все основания думать о нем, учитывая, как долго он был заперт за толстой железной дверью. Меня уже не мутит от прошлого, как раньше. Сегодня все по-другому.

Иду по подъездной аллее, слушаю хруст гравия под ногами, в затылок мне дышит страх, и я вспоминаю слова, которые Майкл сказал мне в тот день, когда из-за меня задержался на работе. Закрыв дверь, он предложил мне виски и уселся на краешке стола: просто коллеги, просто разговор.

«По моему опыту, студенты, изучающие этическую философию, делятся на две категории: первые считают себя хорошими и хотят, чтобы их одобрительно похлопали по плечу; вторые считают себя плохими и жаждут измениться. Или ищут предлог не меняться – эти тоже относятся ко вторым. – Взболтав дешевое пойло в своем стакане, он стал смотреть, как я пью. – Не могу понять, к какой категории отнести вас».

На пустынном поле прожитых мною двадцати с хвостиком лет это показалось мне величайшим комплиментом: я не такая, как все, я – загадка, – но теперь я понимаю, что Майкл лишь прикидывал, как лучше ко мне подкатить. Аспиранток он затаскивал в постель двумя способами и со мной пока не определился. Впрочем, сложных расчетов не требовалось, метод был прост: заметить меня. Достаточно всегонавсего заговорить со мной, а еще лучше – немного польстить. Дать мне почувствовать, что я не бесплотная тень. Нежеланный второй ребенок, я не была ни хорошей, ни плохой. Убийцей я тоже не была и уже понимала это, однако не была и святой мученицей. Я просто потерялась в жизни. Легкая добыча.

В том семестре я летала на крыльях. И уверена, не только я, а целая вереница молоденьких женщин – на этом у Майкла все и строилось. Он вел с нами философские дискуссии. О, наш гениальный лавроносный профессор! Он тебя слушал, выразительно приподнимал брови, откидывался на спинку стула, снимал очки и – невероятно – признавал поражение. А мы, во всяком случае я, казались себе сверкающими искрами, будущими выразителями Великой Западной Философии.

Я была молода, мимолетно счастлива так, как, хочется верить, счастливы все молодые. Да, мое счастье было завязано на грубом нарушении морали, зато я наконец-то начала жить. Я могла размышлять над теми же проблемами, что и прежде, но уже без неизменного гнетущего чувства обреченности. Лежа в постели, я больше не слушала, как мать и бабуля ссорятся в гостиной из-за денег на мое содержание; их голоса тонули в бесконечных философских вопросах: Зачем я появилась на свет? Станет ли всем легче, если я умру? Что хорошего я могу сделать, пускай и во взрослом возрасте, чтобы искупить смерть отца? Как измерить, насколько хорошо это «хорошее»? Я могла писать целые сочинения. Что значит

«прожить достойную жизнь»? Что такое «моральное поведение»? Какова ценность жизни отдельного человека? В чем заключается долг перед семьей, обществом, самим собой?

Казалось, я вот-вот приду к некоему важному открытию. Ответов на свои вопросы я не находила даже в первом приближении, даже после того, как мою диссертацию опубликовали в уважаемом журнале, но сами вопросы становились острее, масштабнее. Я обретала мудрость и нравственную сознательность, продолжая спать с женатым профессором, и, в сущности, не понимала иронии этой ситуации.

Все закончилось утром четверга в «Старбаксе» на территории кампуса. В перерыве между парами я и еще две преподавательницы, которые, как и я, вели занятия у студентов последнего курса, сидели за столиком в углу, обменивались новостями и отпускали шуточки насчет способов получить должность на кафедре – почему-то эти шуточки стали самой болезненной частью воспоминаний, – когда проходившая мимо декан колледжа заметила нас через стекло, остановилась и решительно повернула назад. Уже в ту секунду, когда жена Майкла свернула к дверям кофейни, я заподозрила если не бурю, то сгустившиеся надо мной тучи. Поскольку я знала, что меня ждет расплата, логично было бы предположить, что я подготовилась к этому моменту более основательно.

После выяснения отношений, громкого и подробного, наступил блаженный миг безмолвного шока, а потом меня захлестнуло унижение, и в голове была только одна мысль: почему она не пошлет его ко всем чертям, зачем раз за разом переживать одно и то же? Вслед за ней из

«Старбакса» ушли и мои коллеги – не подруги, как я осознала позже; о какой дружбе могла идти