Отравленная страсть - Сергей Бакшеев

– Оля, ты хорошая, – я невольно погладил ее волосы, – но…

– Не говори! Ничего не говори, – остановила меня Карпова, ее пальцы плавно скользнули по моему телу. Я остановил ее руки.

– Оля, ты зачем звонила Глебовой и говорила голосом с кавказским акцентом?

– Она догадалась, что это я?

– Да. Но не сразу.

– Я не хотела, чтобы ты был с ней.

– Ты напугала Ирину. Представляешь, что она о тебе подумала?

– Мне все равно, что обо мне думают! – Ольга решительно тряхнула головой. Блестящие глаза смотрели в упор. – А хочешь, мы закроем дверь, и я останусь с тобой?

– А Саша? Вы же в кино собрались?

– Мне все равно. Я хочу быть с тобой. Тиша. Ты только скажи. – В ее взгляде появилась мольба. – А можешь ничего не говорить. Обними – и я останусь.

– Так нельзя, Оля.

– Почему? Глебовой можно, этой чернявой вертихвостке можно, а мне нельзя! Разве я хуже?

Она упала на меня, жадно целуя в губы. Я не отвечал, но и оттолкнуть не хватало воли. Нынешним летом я угодил в необъятный океан любви. Как бы не утонуть в нем, я очень мало знаком с этой стихией. Берегов не видно, и со всех сторон накатывают безудержные волны страсти.

Хлопнула дверь. Я отжал плечи девушки от себя. Влажное раскрасневшееся лицо Ольги скрывали свисающие волосы. Казалось, она не слышала посторонних звуков и видела только меня. Затуманенный взгляд с трудом возвращался из пьянящего угара.

– Карпова, за тобой Евтушенко пришел, – выкрикнул я, стремясь вывести девушку из транса.

– Оля, время! Нам пора, – гундел вошедший Сашка.

Я понимал его недовольство. Оля приподнялась, раздраженно посмотрела на Сашку:

– Твой друг нуждается в помощи, а ты!

Назревал конфликт. Пришлось срочно спасать ситуацию:

– Спасибо, Карпова, хватит. – Я сел на кровати, взял кусочек подвернувшейся ватки. – Ты здорово мне помогла. Дальше я сам.

– Да, Оля, он справится, – поддержал Евтушенко.

– Тебе правда лучше? – Карпова вновь смотрела только на меня.

– Конечно.

– Еще раз все протри. Чтобы ни одной песчинки не осталось. Если будет кровоточить, заклей пластырем. Синяки обработай вот этим кремом. Господи, да где же ты так?

– С хулиганами поцапался.

– Лучше бы убежал! – в сердцах вырвалось у Карповой. – Ненужное геройство.

– И бросил любимую девушку? – намеренно жестко соврал я.

– Что? Любимую девушку? – Ольга опустила руки, ее взгляд потускнел. Она встала с кровати, на которой до сих пор сидела, плотно соприкасаясь со мной.

Евтушенко тут же потянул ее к выходу:

– Пойдем, надо спешить!

– Подожди еще две минуты, я в свою комнату зайду, – остановила его порыв Карпова. Около двери она обернулась. Голос был грустным, вид растерянным: – Ты не забудь про йод. С этим не шутят. И покушай.

– Спасибо, Оля. – Я искренне улыбнулся и кивнул ей. Сжатые губы девушки медленно растянулись, но в больших влажных глазах была грусть.

Напоминание о еде пробудило аппетит. Я подсел к столу, Евтушенко напряженно стоял рядом.

– Саш, ты не подумай, между нами ничего. Она мне только спину йодом намазала, посмотри.

Евтушенко поправил очки на переносице, взглянул на мою вывернутую спину:

– Вечно ты вляпаешься в историю.

– Все уже в прошлом. Лучше расскажи, что про бромциан узнал?

Сашка быстро изложил самое важное о бромциане. Информация была интересной.

– Так, значит, не все так безнадежно. И даже можно уберечься, – задумался я.

– Знание – лучшее оружие.

– Ты иди к Оле, – напомнил я другу. – А то еще опоздаете из-за меня.

Дверь захлопнулась, я остался один. И все многочисленные события сегодняшнего дня разом отхлынули, оставив только одно. Среди затихающей пены воспоминаний всплыл размытый образ Жени в черном облегающем платье. Она была безумно красива и леденяще холодна.

Глухое раздражение овладевало мной, как вечерний туман заливным лугом. Почему Женя не воспользовалась знакомством с Калининым, если хотела мне помочь? Ведь могла бы что-нибудь придумать, а тому достаточно было одного звонка прокурору! Нет, все сделала сама, как тогда с противным горбоносым деканом.

Я злился на Женю. Но эта злость больше походила на обиду маленького ребенка на свою маму. Втайне я знал, что оправдаю и прощу. Нет, даже не так. Я сам буду просить прощения у нее за сегодняшнюю раздражительность и грубость.

Почему она такая? Ведь до встречи с Калининым она была обыкновенной скромной девушкой. Я же помню ее стеснительность и пунцовые щеки в школе, когда одноклассники бравировали похабными словечками. А сейчас она совсем другая. Почему? И какие ни подбирал я варианты ответов, все сходилось на влиянии Калинина. Это он со своим навязанным адюльтером сделал ее циничной, развратной и лживой. Я мысленно произнес эти три слова и ужаснулся. Светлый, нежный, прекрасный образ любимой девушки испачкало старое чудовище – мерзкий Папик Калинин.

Вот кто виноват в моих бедах, и кому надо мстить! Я вспомнил про бумаги с компроматом. Калинин гордо отказался от сделки. Ну что же, посмотрим, как он будет выглядеть, когда приедет комиссия из Москвы, чтобы разобраться в его грязных махинациях.

Я быстро принял решение. Папку с бумагами надо отослать в Москву в ЦК партии. Пусть там разбираются.

Я успел на почту к самому закрытию. Оформил заказное письмо, в качестве отправителя написал имя Андрея Воробьева. Приемщица посмотрела на адрес, серьезно предупредила:

– Уйдет только завтра, молодой человек.

– Хорошо, понимаю.

Я расплатился, сотрудница почты положила конверт в небольшую стопку на край стола.

– Пора закрывать, – устало сообщила она коллегам, вышла из-за стойки и заперла за мной расшатанную дверь.

Дело сделано. Я переступил черту подлой мести.

Я брел по вечерней улице. На воле одиночество ощущалось острее, чем в камере. Попадались влюбленные парочки, я им завидовал. Вот и Сашка сейчас наверняка обжимается в сумраке кинозала с Карповой.

Рука толкнула постылую дверь общежития. Петли скрипели как-то особенно гнусно, под стать моему настроению. В холле распускался бодрящий аромат свежезаваренного чая, вахтер Франц Оттович заступил на дежурство.

– Заколов, добрый вечер. Присаживайся, чаю попьем.

– Здравствуйте, Франц Оттович, – я охотно сел рядом со стариком. В пустую комнату возвращаться не хотелось.

– Ты чего такой грустный?