Нежность - Элисон Маклауд

солнцем. Писатель Форд Мэдокс Форд, суфражистка Вайолет Хант и миссис Г. Дж. Уэллс вглядываются снаружи в гостиную Хлев-Холла. Седалища торчат, словно репы в ряд на грядке. Ноги топчут только что разбитую Лоуренсом цветочную клумбу.

Женщины в светлых платьях до щиколоток. У Вайолет Хант, любовницы Форда, высоко нагроможденная прическа темных (крашеных) волос, накрученная в прерафаэлитском стиле ее молодости, хотя она уже немолода. Миссис Уэллс, примерно тех же лет – пятидесяти с чем-то, – смотрит не в окно, а на свои хорошенькие кожаные туфельки, тонущие в грязи.

Форду сорок с небольшим. Зад у него шире, чем у спутниц. На фотографии он прижал ладони к окну по сторонам лица, чтобы лучше видеть сквозь стекло. Мэри неведомо для себя создала снимок, смотрящий в корень: поймала этих людей на шпионстве. Ирония не укроется от Лоуренса, когда он вернется после визита в Кембридж.

Фрида с ним не поехала. Она дома – точнее, неподалеку, пошла в соседний коттедж проведать Монику. Гости заявляют, что случайно проезжали мимо и решили заглянуть на огонек.

«Случайно проезжать» мимо Грейтэма невозможно. Чтобы найти «Колонию» среди сплетений лесных троп и проселочных дорог, нужны решимость и умение ориентироваться на местности, а этих людей ни Лоуренс, ни Фрида не приглашали.

Фрида едва сдержалась, чтобы чего-нибудь не ляпнуть. Она прекрасно знает, что Форд явился под маской друга, дабы шпионить за ней и Лоренцо. Он обещал своему приятелю и начальнику, Чарльзу Мастерману из Веллингтон-Хауса, последние новости о предполагаемых прогерманских симпатиях четы Лоуренс – предположение, родившееся изначально лишь в мозгу самого Форда.

Форд в долгу у Мастермана, министра пропаганды и своего партнера по гольфу. Мастерман вмешался в последний момент, когда шеф полиции Западного Сассекса хотел изгнать Форда, предположительно пронемецки настроенного, из его дома на побережье у Селси. Именно тогда Форд Хюффер в одночасье стал Фордом Мэдоксом Фордом.

Выйдя из коттеджа Моники, Фрида хмурится, прогоняет Мэри прочь и складывает руки на груди. Лазутчики разворачиваются, багровея, и кое-как выбираются из рыхлой клумбы.

– Дорогая! – смущенно бормочет Форд. – Мы стучали, но вы, наверное, не слышали.

– Мы уже начали думать, не отлучились ли вы куда, – прибавляет Вайолет с трепетной улыбкой.

Фрида открывает дверь. У нее разговор короткий. Она, разумеется, дома, как они и сами видят, но ее муж – в Кембридже, гостит у Бертрана Рассела и Джона Мейнарда Кейнса. Он вернется лишь через день или два.

– Желаю вам приятно провести остаток своего путешествия в Сассекс. – И она закрывает дверь.

– Мистер Уэллс, – вступает в разговор супруга Герберта Джорджа, – чрезвычайно сожалеет о том, что не смог с нами поехать. – Она опускает голос до шепота. – Мочеизнурение. – И продолжает, уже звонко и жизнерадостно: – Он передает вам привет.

Фрида не успевает опомниться, как все трое увязываются за ней на кухню. Почему они не уходят? Чего им надо? Ей больше всего на свете хочется поспать – она только что выслушала длинный печальный рассказ Моники о браке с Калебом Салиби, гениальным ученым и отцом ее дочери, и о его измене.

Вайолет и миссис Уэллс счастливы, после долгой поездки в автомобиле обнаружив в жилище Лоуренсов цивилизованную уборную. Усталая Фрида ищет чайник и заварку, а Форд подчеркнуто отвечает по-английски на ее немецкие реплики. Он немец по отцу и сам свободно владеет немецким, но сейчас в разговоре с Фридой старательно выпячивает свои голландские и русские корни. Фрида заявляет, что с виду он типичный тевтон, не хуже Гинденбурга.

Они перебираются в гостиную. Вайолет возвращается из уборной и подсаживается к ним за длинный стол. Фрида с озорными искорками в зеленых глазах замечает, как это трогательно, что Форд посвятил свою последнюю книгу самому кайзеру, или, как он выразился в посвящении, «августейшему суверену». Должно быть, война застала его врасплох, замечает она, зловредно улыбаясь. Вайолет краснеет и парирует выпад, защищая возлюбленного.

В комнату вплывает миссис Уэллс и приостанавливается, чтобы полюбоваться видом, у того самого окна, через которое недавно подглядывала. Конечно, Фрида наслаждается прекрасной английской весной? Фрида отвечает лишь, что очень тоскует по альпийским цветам.

Она не подает гостям яблочный кекс с бренди, испеченный Хильдой лишь сегодня утром, – Форд подчеркнуто любовался им, проходя через кухню.

Не пройдет и недели, как жадность Фриды, пожалевшей для гостей пирога, и неблагодарность, которой она отплатила за гостеприимство английского народа, воплотятся черной меткой в официальном досье Лоуренсов в Веллингтон-Хаусе. Фордик очень любил поесть.

Шелестят страницы…

9 марта. По возвращении из Кембриджа Мэри заставляет Лоуренса позировать в его любимой комнате хлева, на краю ванны. Он кажется еще худее обычного и до сих пор не переборол простуду, уложившую его в постель месяц назад. Лицо острое, как лезвие ножа. Борода аккуратная, клинышком. Даже на черно-белом снимке глаза обжигают синим огнем.

Мэри он сейчас кажется лисовином или рассерженным фавном, да и окружает его на снимке необычный зверинец, в котором ему, кажется, самое место. Стенка над ванной выложена дельфтской бело-синей плиткой с уродливыми, невозможными тварями: вроде бы свинья, но с иголками как у дикобраза и рогом на носу; собака с кроличьими ушами; пони с утиным клювом; рыба, стоящая на хвосте на суше.

– Что, хорошо оказаться дома? – спрашивает Мэри.

Изгнанник устало смотрит на нее.

Она пожимает плечами и дергает рычажок.

Если провалиться в черные расширенные зрачки человека на снимке, как в туннель, и унестись по нему в прошлое на несколько дней назад, можно увидеть, как изгнанник робеет перед отъездом в Кембридж. «Что, если там потребуется фрак?» – жалобно спрашивает он Фриду.

Можно увидеть, как он в Тринити-колледже, в величественной гостиной для профессуры, встречается с Бертраном Расселом, Джоном Мейнардом Кейнсом и прочими. Можно стать свидетелем его брюзгливой неловкости и их дружелюбия, патрицианской непринужденности и умения держаться. Они восхищаются его пылкостью. Он тайно впечатлен – и испуган – глубиной их ума. Формальное образование, полученное Лоуренсом, было весьма скромным. Больше всего его уязвила небрежность и ирония кембриджцев; их бесконечный рационализм; ощущение, усиливающееся с каждым часом – и, возможно, переходящее в паранойю, – подвластных им царств человеческого ума.

Он поехал в Кембридж, чтобы продвинуться в работе над своей философией пола, истинного брака, расширения сознания, возрождения нации. В поезде он царапал заметки: «Великое приключение в жизни каждого мужчины – путешествие в глубины женщины. В женщине он объемлет все отличное от самого себя, и это объятие, этот союз позволяет выйти за пределы, порождает новое, составное сознание и всякое новое действие»125.

В той мере, в какой