Ученье – свет, а не захочешь светить – заставим - Вячеслав Александрович Баймаков

выглядела архаично. Мебель массивная и старая. И это не об эпохе. Она выглядела старой от долгой эксплуатации, что говорило о бедности её хозяев. Посередине комнаты стоял круглый стол на одной массивной ножке, как гриб, покрытый хоть и чистой, но уже давно застиранной скатертью. Прямо перед ним Дима и вышел из портала.

Кресла заказывать не стал. Его в комнатке просто некуда было ставить. Не в текстуры же залазить? Поэтому, посчитав себя негордым, остался стоять, внимательно вглядываясь в виртуальные экспонаты людей. И нисколько не переживая за моральные угрызения совести, беспардонно залазил в их эмоции. Требовалось сразу понимать чувственную обстановку представленного клипа.

Удивительно, но все четверо находились примерно в одном и том же эмоциональном состоянии: тревожное ожидание. То самое тяжёлое, которое сродни «догонять». Только, пожалуй, один мужчина, что помоложе, просто ждал. Без утяжеления. Видимо, события его не так напрягали, как остальных. Тишина в доме стояла гробовая. Все четверо уставились на закрытую дверь.

Наконец в соседней комнате послышались шаги. Явно женские. Дверь открылась, и на пороге появилась медсестра с замотанным кулём пелёнок, как принято пеленать новорождённого. Отличие заключалось в том, что ребёнок был замотан с головой. Полностью.

Усталый вид медсестры и траурная скорбь на лице говорили присутствующим, что она очень старалась, но не смогла. Ребёнок умер. Низко опустив голову, акушерка вошла в комнату и положила свёрток на стол, так и не развернув. И, тяжело вздохнув, как бы выражая соболезнование, быстро ушла обратно, плотно прикрывая за собой дверь.

Теперь все четверо уставились на свёрток. Эмоции поменялись на горе и сострадание. Девушки синхронно пустили слёзы по щекам. Мужчина постарше резко осунулся и поник. Дима сразу догадался, что попал на рождение Пабло Пикассо. Но с хмуля́ ли? Как он мог родиться мёртвым, когда умудрился стать великим? Он ничего не мог понять, тупо, как и все, пялясь на скрутку пелёнок на столе.

Наконец мужчина, тот, что помоложе, как меньше всех переживающий, а значит, более адекватный, вынул откуда-то огрызок толстой сигары. Раскурил, заполняя комнату сизым дымом, и решительно шагнул к столу. По-пижонски зажав дымящийся огрызок в зубах, он развернул пелёнки. Наклонился, равнодушно разглядывая трупик младенца, словно делает это чуть ли не ежедневно. Затянулся и задумчиво выпустил в мертвеца клубы табачного дыма. Покойник моментально скривил до этого мертвецки спокойное личико и закатился пронзительным ором.

— Ни ха-ха себе реанимация! — возликовал Дима, приходя в себя.

Он так увлёкся происходящим, что забыл, где находится, воспринимая всё за чистую монету. Шумно выдохнув, он ещё раз оглядел окружение. Естественно, реакция присутствующих резко поменялась. Радости было «полные штаны».

— Ещё одно неадекватное рождение гения, — ухмыляясь, проговорил Дима, стараясь перекричать вопль обкуренного Пабло. — Да, Кон?

Искусственный Разум в виде не поменявшего образ Саши-лицеиста вышел из-за спины, заглянул в пелёнки, словно любопытствовал, и спокойно ответил:

— Как было на самом деле, никто не знает. Но эта легенда его рождения, притом в разных интерпретациях, в зависимости от обстоятельств её изложения, присутствует во всех писаных источниках. Многие исследователи полагают, что автором этой легенды стал сам Пикассо.

Дима оглядел экскурсовода с ног до головы и решил указать ему на полное служебное несоответствие.

— Саша, мы с тобой вообще-то уже в другом мире. Так что заканчивай с лицедейством под Пушкина и преображайся в главного героя.

Саша и преобразился. Отчего Диму словно током шандарахнуло. Да так, что он отскочил назад, будто отбросило. Перед ним предстал молодой Адольф Гитлер. Только без его знаменитых усиков. Но причёска — один в один.

— Фу, — облегчённо выдохнул естествоиспытатель, приложив ладонь к груди. — Так и заикой можно сделаться. Это что, у них в Европе тогда мода на такую причёску была?

— Типа того, — отмахнулся Кон, уходя в сторону, потому что клип на этом закончился.

Обстановка поменялась. Комнатка шесть на шесть. Небольшой диванчик, на котором восседала тётка лет сорока. Перед ней на полу годовалый ребёнок. Вокруг малыша расселись три молодых женщины от двадцати до двадцати пяти лет. Судя по схожести лиц, дочери сидящей на диване женщины. Узнаваемость была стопроцентная.

Перед карапузом разбросаны мягкие игрушки, сшитые из тряпья и изображающие подобие животных. В большей части домашних. Хотя сшитую серую мышь с длинным хвостом отнести к домашней скотине вряд ли получится. С другой стороны, почему бы и нет? Живёт при доме. Питается со стола. В какой-то степени тоже домашняя скотина. Только вредная.

Вторая разновидность игрушек — бумажная. Вырезанные и раскрашенные цветочки. Животные, которые за счёт загибов стояли на полу как на подставках. Тут же в куче лежали чистые листы бумаги и цветные карандаши.

На лицах женщин, уставившихся на мальчика, расцветала улыбка умиления.

– ¡Qué bonito! — буквально пропела одна из девушек.

— Стоп! — вскинулся Дима, зачем-то ещё протягивая руку в её сторону, будто хотел заткнуть не вовремя заговорившую.

Поняв, что ничего не понял, тут же сообразил, что следует переключиться на другой язык, но несколько секунд тупил: на какой? Только с горем пополам вспомнив, что Пикассо — уроженец Пиренейского полуострова, настроил себя на понимание испанского языка. Отмотал клип на несколько секунд назад.

— Какой хорошенький! — повторила девушка уже понятно для исследователя.

— Элидора, — обратилась к ней самая старшая из сидящих вокруг мальчика молодок. — Он красив, как ангел и демон одновременно, настолько, что от него трудно отвести взгляд.

— О пресвятая дева Мария, — вступила в разговор женщина на диване, видимо, бабушка Пабло и мама этих трёх девиц, — я не завидую женщинам, которые попадутся на его пути.

Все четверо захихикали. Через секунду, что-то вякнув, к ним присоединился и беззубый малыш.

— Ой, Мария, он что-то сказал, — встрепенулась третья девушка, до этого молчавшая, и с интонацией искусительницы обратилась к малышу: — Пабло, скажи: «Элодия».

— С чего это «Элодия», — вскинулась самая молодая, начавшая весь этот трёп. — Пабло, скажи: «Элидора».

— Пабло, — обратилась к мальчугану старшая из девиц, — не слушай своих тётушек. Скажи: «Мама».

Но Пабло, как истинный идальго испанских кровей, демонстративно проигнорировав кудахтанье бабьего курятника, потянулся ручкой вперёд и отчётливо произнёс: «Ка». Весь малинник уставился на предмет, на который указывал малыш. А тот ещё громче, уже с требовательными нотками, повторил: «Ка». Он тянулся к карандашу.

Всеобщий женский хохот плавно перетёк в следующий клип.

Очередная комнатка, только совсем маленькая. Два на три. Белые стены. Белый потолок. Единственная мебель — скамья, намертво вмонтированная в стену и занимающая треть площади. На ней подросший Пабло. Примерно семи-восьми лет. Он забрался с ногами и, разложив альбом, всецело был поглощён рисованием. Причём настолько, что, кажется, ничего