Ученье – свет, а не захочешь светить – заставим - Вячеслав Александрович Баймаков

Дима, попав в эту комнату, остолбенел, озираясь по сторонам. Оторопь вызвали решётка на единственном маленьком окошке и такая же решётка в качестве двери. Помещение всем своим видом указывало на камеру одиночного заключения.

— Это что, детская тюрьма? — опешил Дима, уставившись на экскурсовода, который, на удивление, молчал, пока его не спросишь.

— Школьный изолятор, — улыбнулся взрослый Пабло с чёлкой на половину лба, состроив на лице ностальгию по тюремному детству.

— Испанцев что, с детства приучали к тюрягам?

— В каждой европейской системе образования были свои методы наказания. В британских школах пороли розгами. А для крайне общительных испанцев одиночка — самое тяжёлое наказание. Вот только не для Пабло, — указал он кивком головы на себя маленького. — Этот ученик провёл в изоляторе, наверное, больше времени, чем за партой.

— И за что его?

— За нежелание учиться чему-либо, кроме рисования.

— Так он что, безграмотным вырос?

— Почти, — хмыкнул Кон. — Читать, писать с горем пополам научился. Пределом математических знаний было умение считать деньги, пользуясь сложением и вычитанием. Про всё остальное промолчу.

— То есть, — задумался Дима, — получается, что его, по сути дела, с рождения затачивали исключительно на рисование?

— На изобразительное искусство, — поправил его Кон, — но рисование однозначно занимало лидирующие позиции.

Тут в их диалог из-за решётки дверей вмешалась строгая, если не сказать злая, женщина.

— Пабло, — резко и отрывисто обратилась она к седельцу, — ты осознал недопустимость своего поведения? Ты готов принести извинение донне Летисии?

— Нет, — нахально, буквально выплюнул ответ наказанный, даже не удосужившись оторваться от рисования и поднять глаза на надзирателя.

— Я вынуждена буду пожаловаться твоей маме, донне Марии, — в негодовании принялась запугивать она нерадивого ученика.

— Жалуйтесь, — так же нагло и беспардонно разрешил он, продолжая рисовать.

— О пресвятая дева Мария, — взмолилась женщина, — что вырастит из этого ничтожества?

Мальчик остановил творческий процесс. Зло взглянул на истерившую тётку и торжественно заявил:

— Из меня вырастит великий художник. Самый великий, какой только был. А вы идите жалуйтесь, донна Мерседес. Не мешайте мне становиться самым великим. Плевать я хотел на вашу школу.

Клип в очередной раз сменился. Дима, офигевший от всего услышанного, даже не успел ни залезть в эмоции мальчика, ни посмотреть на его творчество, ни расспросить Кона обо всём происходящем. Он был в культурном шоке.

Очередная комнатка, по затхлости и убогости больше походившая на конуру. Маленькое окошко с малюсенькой форточкой, в которую на улицу была выставлена труба, в качестве изоляции заткнутая тряпками. Труба принадлежала небольшой чугунной жаровне или буржуйке, Дима затруднялся с идентификацией данного приспособления.

Перед открытой дверкой этой пародии на отопительную систему сидела на корточках полуживая тень человека в длинном демисезонном пальто с намотанным на шею шарфом. В этом беженце из бомжатника исследователь с трудом опознал молодого Пабло. До безобразия худой, с чёрными, похоже, годами не мытыми паклями волос, испачканными клочками синей краски, Пикассо тупо рвал свои же рисунки и судорожно заталкивал обрывки в печку. После чего протягивал руки к чугунине, пытаясь согреться.

Рядом на мольберте стояла только что начатая картина в серо-голубых росчерках. Понять, что из этого выйдет в итоге, не представлялось возможным. Только по карандашному наброску можно было предположить, что это будет человек за столом. И, похоже, тупо бухающий. По крайней мере, приглядевшись, Дима обнаружил на столе что-то наподобие стакана, наспех обозначенного тонкими карандашными линиями.

Вдоль стен пачками стояли картины, и все как одна в одной и той же цветовой гамме: серо-голубой. Дима был не любителем всякого сюра и прочего примитивизма, поэтому, осмотрев стоящие на полу шедевры, пренебрежительно поморщился.

Клип заканчивался, и он поспешил остановить воспроизведение. Его ещё с прежней жизни мучил вопрос непонимания современного искусства, и, попав в непосредственную среду его творения, Дима решил попытать искусственный Разум на эту тему. Может, он не такой тупой? И, если толком объяснят, то и он поймёт всю прелесть данной мазни.

— Ну то, что Пикассо экономил на красках, судя по обстановке, мне понятно. Какая осталась, той и малевал. Но он что, рисовать совсем не умел? Не поверю. Он должен был рисовать как никто другой. С его-то заточкой под данное умение.

— Ты имеешь в виду реалистичную живопись? — поинтересовался Кон, засовывая руки в карманы брюк, будто тоже замёрз и с жалостью уставился на абитуриента. — Представь себе, он рисовал великолепно. Притом с детства. Его ранние картины, которые он писал в двенадцать-тринадцать лет, напоминали работы зрелого Микеланджело.

— Тогда я вообще ничего не понимаю, — заводясь, перебил его негодующий Дима, разводя руками, указывая на стоящее убожество у стены. — Зачем тогда это?

— Да-а-а, — протянул экскурсовод-Пикассо. — Тяжёлый случай. Я думал, что с твоими возможностями «это», — он выделил слово интонацией, — будет наоборот, как дом родной.

Кон двинулся вдоль пачек картин, внимательно всматриваясь в полотна.

— Поясни, — тупо доставал его непонятливый абитуриент. — Ну я действительно хочу понять, в чём смысл вот этого. Почему в один момент все художники как с ума сошли? Они перестали рисовать нормально и кинулись изгаляться кто во что горазд. Причём чем дурней и непонятней, тем круче.

Дима вновь развёл руками, поворачиваясь в сторону серо-голубых полотен.

— Да, — согласился с ним Кон. — Этот момент оказался как раз на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков. А причиной этому стала фотография.

— Какая фотография? — молодой человек выразил полное недоумение.

— Фотография как явление, — пояснил Кон. — Художникам стало тяжело бороться за естественность с этим изобретением человечества. Они неожиданно поняли, что фотография идеальна в своей точности, но пуста и холодна по сути своей. В ней, в отличие от живописи, нет «иконности», вызывающей трепетную веру. Нет чувств, эмоций, жизни. Поэтому определённый круг художников принялся экспериментировать, убирая с полотен естественность и наполняя их эмоциями до оголённых нервов. Или выражая графически смысловые конструкты, понятия.

— То есть, — вытаращил глаза Дима, — это не просто хмуль пойми что, а застывшие в красках эмоции? Но, судя по монохромности, это уж больно узкий эмоциональный набор. Притом явно деструктивный.

— Правильно, — улыбнулся экскурсовод, — этот период в жизни Пабло Пикассо искусствоведы называют «голубым». У него был лучший друг, с которым он приехал в Париж и жил с ним в одной комнате. Какое-то время они были неразлучны. Но в один прекрасный день, когда Пабло, совсем оголодав, уехал домой клянчить деньги у родителей, его друг застрелился. Пикассо впал в депрессию. Мрачную и безнадёжную. Именно это тягостное состояние души и породило то, что ты видишь.

— Понятно, — о чём-то задумавшись, проговорил Дима, вглядываясь в одну из картин, — вот только, несмотря на мои способности, влезть в картинные эмоции не