Колесо в заброшенном парке - Борис Тараканов

— Так «дьяболина» — не ругательство?

— Это слово действительно можно перевести как «дьяволица», но здесь оно скорее термин. Как, например, «койво». Только койво — это человеческая аномалия по мужской линии. Не такая уж редкая. Относительно, конечно, — сейчас на земле мальчишек-койво чуть больше десятка. Дьяболина — аномалия чисто женская. Но их за всю историю человечества можно пересчитать по пальцам одной руки.

— И чем вы объясните такой… демографический дисбаланс?

— А чем вы объясните такой же дисбаланс среди гениев? Обратите внимание, как мало женщин среди гениальных композиторов, писателей, художников…

— Ну, это как раз объяснимо: мужчина постигает мир в понятиях, а женщина — в отношениях. Поэтому мужчины и создают философии, а женщины — нет. А философия — одна из основных составляющих творчества.

— Вы сейчас говорите, как врач-психиатр, — Магистр откинулся на спинку кресла, тяжело вздохнул. Было видно, что этим разговором он хочет хотя бы ненадолго отвлечься от горечи поражения. — Хорошо, давайте рассуждать вашими категориями. Но тогда женщина — это и художник, и композитор, и писатель… Только она пишет не произведения искусства, а собственную жизнь. И делает это не верхним энергетическим центром, а нижним.

— Я смотрю, вы неплохо осведомлены, Мастер.

— Это естественно. Носители Истины, исповедующие культ Двенадцати Голов, во все времена старались не упускать дьяболин из виду. Как только рождалась девочка с такими свойствами, она сразу попадала в наше поле зрения.

— И когда же родилась эта ваша… дьяволица?

— Третьего января 1886 года в Турине, в семье мелкого торговца. Девочку назвали Анной. Свою исключительность она поняла уже в четырнадцать лет. Но, повторяю, совершенно неважно, когда и где она родилась — эти женщины живут вне Времени и Пространства. Для них перейти в другое время так же просто, как нам с вами переехать на автобусе на другой конец города.

— Но это невероятно… — Безекович озадаченно чесал лоб.

— Если не сказать неправдоподобно, не правда ли? Есть еще одна особенность. Дьяболины очень своенравны. В этом странность их психологии. Никто не может предсказать, как они поведут себя в следующий момент. Их практически невозможно подчинить.

— Так что же, на них нет никакой управы?

— Видимо, действительно нет. Есть, правда, легенда о некоем Гиперборейском Зеркале, но это только легенда. Фольклор… Иначе такой ценный артефакт давно был бы у нас.

— Значит, никакой помощи?

— Отнюдь. Анна согласилась нам помогать. Фактически она прожила с Виральдини целую жизнь. Еще немного, и она выведала бы его тайну! Но тут случилось непредвиденное… Дело в том, что дьяболина не стареет.

— Да, вы говорили.

— Виральдини и Анна прожили вместе много лет. При этом сам композитор в свои тридцать-тридцать пять уже выглядел довольно старым. Но Анна не менялась нисколько! А ведь она постоянно была на виду — пела в его операх. Тогда по Италии и пополз слух, что Виральдини раскрыл рецепт вечной молодости и зашифровал его в одной из своих партитур. Тут на его произведения пошла настоящая охота. Она сбила все наши планы. Ноты скупали, разворовывали, тайно переписывали… Часто с жуткими искажениями — эти, с позволения сказать, «копии» дошли до наших дней и до сих пор ставят в тупик матерых музыковедов. Основные подозрения, конечно, пали на «Руфь» — ведь она писалась специально для Анны Джирони. А за ней успела закрепиться стойкая слава нестареющей женщины.

— Тоже мне, Пьеха… — пробормотал Безекович.

— Два раза партитуру пытались выкрасть. На второй раз это удалось, но ее следы быстро затерялись. Третьего раза Виральдини дожидаться не стал — он восстановил партитуру по памяти и спрятал свое творение в одному ему известном месте. Как вы знаете, это место открыли только в прошлом году.

— Значит, вы получили партитуру?

— Да. Получили. И… передали копию в «Ла Скала». Пусть поют. Без ключа к расшифровке это всего лишь музыкальный шедеврик…

— Всего лишь?

— Да, всего лишь! Но тут Анна неожиданно изъявила желание наконец-то спеть партию Руфи — ведь при жизни Виральдини ей так и не удалось этого сделать. А потом партитура исчезла. Блажь, конечно, но отказать дьяболине — себе дороже. Ее любовь к цветам и поклонению одержала верх над идеей.

— Мне кажется, — вставил Безекович, когда Магистр сделал короткую паузу и потянулся к пластиковой бутылке с минеральной водой, — что любовь к цветам естественна для любой женщины, пусть даже наделенной какими-то сногсшибательными способностями. И если бы вы поняли это раньше…

— Прекратите! — резко оборвал Магистр, поперхнувшись минералкой и утираясь платком с непонятными вензелями. — Лично я не признаю цветов. Это так пóшло! В нашей структуре они не прижились. И вообще, в цветочных магазинах есть что-то похоронное, вы не находите? Все эти составные букеты, обертки, целлофан… Кажется, что под прилавком у них лежат трупы в ваннах с формалином!

«О-о… ну, я попал! — подумал Безекович. — Случай, кажется, близкий к клиническому… Проколоть бы ему курс цереброминала, всю эту муть как рукой сняло бы». Магистра тем временем понесло в рассуждениях совсем уж не туда. Он продолжал вдохновенно препарировать несчастную дьяболину.

— …но Анна слишком хорошо знает себе цену. Богатство, любовь, плюс сверхъестественные способности… Бодрит, знаете ли. А порой и глаза застит! У дьяболины есть то, что есть. Причем есть сейчас, в данный момент жизни! То, что было раньше — очень хорошо. Было и прошло. За давностью веков, так сказать. Опустилось в культурный слой истории. Чего теперь сравнивать: «что было, что будет, чем сердце успокоится…» Или что у них там вместо сердца?

— Понятия не имею, — сказал Безекович. — Вам лучше знать.

— Мы не стали с ней спорить. Напротив, обеспечили победу на конкурсном прослушивании в «Ла Скала» и годичный контракт. Хотя, уверен, она и так победила бы, ведь поет божественно…

— Я знаю. Мой пациент Харченко увлекается ее творчеством.

— Бывший пациент, — поправил Магистр. — Не думаю, что он уцелел…

— Господин Магистр, он жив! — вбежавший человек в белом халате был растерян и растрепан. Впрочем, Магистр не стал сейчас ему пенять за нарушение субординации — было не до того.

— Кто?! — воскликнул он.

— Антонио Виральдини!!

Москва, 2005 год

Как сказал бы Николай Васильевич Гоголь, станция «Манихино-3» Рижской железной дороги немногих могла заманить своим местоположением. Небо было пасмурным, лесозащитная полоса изрядно полысела от времени и экологии. Крепчающий ветер приносил запах чего-то непонятного, что Бурик тут же мысленно окрестил «разлагающимся мамонтом».

— Воняет гадостно… — поморщился он. — Как орел на шкафу в «Понедельнике» у Стругацких.