Пока мой труд не завершен - Томас Лиготти

собой. Там были указания о намерениях, безграничный комплекс процессов и принципов в действии, одновременные проявления исключительности и многообразия, уникальности и универсальности, случайности и абсолютности, и все они соотносились способами в равной мере ничтожно малыми и неизмеримыми внутри моего естества. Я видел сны, подобные этому, всю свою жизнь и за годы наловчился изящно их формулировать, что здесь и продемонстрировано, и как часто происходит в грезах о чем-то, что выходит далеко за рамки всякого разумного представления, я оказался настолько охвачен сверхъестественным страхом, что вынырнул в реальность.

* * *

И сейчас, на нынешнем этапе моей жизни, я обычно пробуждался от подобных снов в состоянии взволнованной раздражительности – как по причине болезненного впечатления от только что увиденного, так и будучи сам по себе ущербным человеком, то есть вообще человеческим существом как таковым. Как сновидческий организм я давно перестал страдать от имеющих символический вес сценариев и деталей, утомительно рассматривая то, из чего психологический смысл и значение, по моему же позволению, высасывались досуха, стоило только моему сознанию вырваться в реальный мир. И как я заметил, сам по себе мир этот казался мне не сильно отличающимся от пейзажа, синтезированного в арендованной ванной, онейрически говоря. Но в случае с этим конкретным сновидческим мероприятием, как я теперь стану называть эти опыты, слова «совершенно новый контекст» остались со мной, а не исчезли бесследно в черной дыре моей безалаберной памяти.

Я упомянул эту фразу на следующем запланированном сеансе с моим психотерапевтом и заодно инструктором по медитации, чья вывеска висела на старой магазинной витрине. Звали его доктор Оланг [7], однако сам он предпочитал, чтобы его знакомые и клиенты называли его доктор О. И такое же наименование значилось на его визитках, словно псевдоним. Это простое «О.», как он однажды разъяснил мне, не было провозглашением негативизма, как я надеялся, а всего лишь призывало к интерпретациям и несектантству. Я считаю эту манерность тошнотворной, но списал ее на комплект качеств доктора О. в целом – его деликатные, но вместе с тем властные манеры, его показушную эрудицию, а также, несмотря на убогие местечки, в которых он вел свой бизнес, его дорогостоящую одежду и брезгливо-холеную персону. К тому же мне не приходилось привередничать, перебирая варианты той помощи, в которой я нуждался элементарно для того, чтобы влачить свое каждодневное существование. А нуждался я в такой помощи лишь потому, что то, чего я действительно хотел – подвергнуться эвтаназии посредством обезболивающего, – не было доступно в том варварском обществе, в котором я был вынужден вариться. Хотя доктор О. был способен помочь мне в моем истинном желании, я не был настолько неуравновешен или неразумен, чтобы ожидать его согласия. На самом деле он даже не разрешал мне обсуждать с ним эту тему по причине его всеобъемлющего признания объективного нравственного закона во вселенной.

– «Совершенно новый контекст», – повторил доктор О., когда я рассказал ему о своем сновидческом мероприятии. – Это интересно!

– Почему это интересно? – спросил я.

– Ну, потому что открыто для интерпретаций.

Такая его реакция не застала меня врасплох. Как я уже упоминал, доктор О. был столь нарочито, столь напоказ открыт для «восхитительных возможностей и интерпретаций», что на самом деле это ровным счетом ничего не значило и не имело большого значения, в каком бы контексте он ни вещал в настоящее время. По этой причине мне часто хотелось его убить. Как бы то ни было, из-за своего интенсивно деморализованного состояния мне больше не к кому было пойти, так как все остальные психотерапевты, к которым я уже обращался, меня отвергли. А я очень нуждался в том, чтобы хоть кого-то посещать, по крайней мере до тех пор, пока не смог бы подвергнуться эвтаназии через безболезненный наркоз. Впрочем, я обязан заметить, что чувствовал на каком-то уровне совершенно идиотскую потребность исчерпать каждую крупицу интереса, который еще оставался в этой жизни. Поэтому меня привлекло сказанное доктором О. слово «интересно». Конечно, он знал, как я могу отреагировать на это, также как и я знал, как может отреагировать он. В целом эта жалкая пьеска между нами уже не могла ни преподнести сюрпризов, ни обеспечить хоть какой-то прогресс в моем состоянии. Оставались лишь подтверждения, что все вокруг было лишь тем, чем оно казалось – рождением, жизненным копошением и смертью. Для многих этого было достаточно, но абсолютно невыносимо для такого морального, а временами даже феноменального нигилиста, как я.

Утверждение, что доктор нашел интересной фразу «совершенно новый контекст», было не более чем пустым комплиментом, хотя я не был способен это доказать, иначе сохранил бы больше времени и средств. В конце концов, я не нуждался в докторе О. как в хирурге для экстренной операции, которую он мог бы проделать на мозге с целью сохранить мне жизнь в психическом смысле. Разве любой психотерапевт или гуру медитации не использует перед своими клиентами лесть как инструмент? Никто из нуждающихся во внимании врачевателей подобного рода не желает быть лишь очередным лицом в толпе. И если кто ущербен в той или иной степени, то для него быть уникально ущербным само по себе в радость при невозможности исцеления.

Тем не менее мое недовольство доктором О. было основано в первую очередь на его престиже как своего рода авторитета, то есть того, кто благодаря специализированному обучению мог командовать любым человеком, желающим ему заплатить и тем самым получить выгоду от того, что доктор знает, либо только притворяется, что знает. Такой подход к любым авторитетам с особенной яростью распространялся на носителей, пусть даже сами они могли подобное и не утверждать, концепции «спасения» – то есть тех, кто более не утруждал себя беспокойством о бедственном положении человеческого существования. И пусть в таких вот «спасшихся» самих по себе не было ничего, заслуживающего презрения, я тем не менее не мог не презирать их. Некоторые могли бы сказать, что это результат моей зависти к людям, не страдавшим от дефектов, или по крайней мере от тех же самых дефектов, от которых страдал я. В душе, однако же, я ненавидел «спасшихся» за то, что видел их довольство порядком бытия в телесном смысле, в психологическом смысле и особенно в метафизическом смысле – настолько развязными они могли быть в своих откровенных высказываниях о непосредственном восприятии всей реальности.

Весь этот связанный с психологами и гуру бизнес я приравнивал к шарлатанству. В свете боли существования нет никакой нужды или достаточного повода чувствовать себя спасенным, или же притворяться, будто испытываешь