Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

заниматься с ним любовью. А ты, Рубик и Шушана видели бы меня в этот момент сидящим за столом и читающим книгу, а Лёву – гуляющим во дворе. Но мне это не нужно. Я Лёве помог, и он будет мне всегда благодарен. А сейчас собирайтесь, подвезу вас к поезду”.

О совковая юношеская наивность мистического придурка! В памяти воскресает эпизод из жизни какого-то славянского святого, которого заподозрили в прелюбодеянии, потому как застали старца в келье лежащим на богомолке, обратившейся к нему за помощью. А оказалось, что таким образом святой изгонял из неё бесов. Правда, возлежал старец не голым, а в подряснике и о члене не упоминалось. А впрочем… Память услужливо подсовывает ещё эпизод, описанный в какой-то из книжек о Распутине. Почитаемый многими старец, “пользуя” одну из своих поклонниц, громко распевал молитвы, объясняя потом, что именно таким способом можно утихомирить и даже изгнать бесов, одолевших несчастную женщину.

Что ж, наверное, у каждого отмеченного Божьей благодатью есть свои методы спасения и лечения людей… И я, пристыженный, сознающий свою тупость и неспособность понять таинственные пути и действия Грэгора, молча стою перед ним. Надо же, какой неземной силищей он обладает! И я смиренно прошу его простить нас, стоящих ещё на первых ступеньках духовной лестницы и не сразу уразумевших его стремление спасти Лёву.

Грэгор прощает нас, но во взгляде его больше нет былой теплоты и приветливости. И неожиданно несколькими фразами Грэгор снова вносит смятение в наши и без того истерзанные души, доверительно сообщив, что все апостолы во главе с Учителем не считали связь между мужчинами чем-то греховным. Ибо делалось это, по его словам, чтобы освободить мысли от плотских соблазнов, отвлекающих от духовных подвигов. И всё же в поезде, уносящем нас из столицы Армении в столицу Абхазии, мы с Лёвой, глядя друг на друга, повторяем одно и то же: “Нет, нет!.. Того, о чём говорил Грэгор, быть не могло! Там была одна чистота и святость! Была, есть и будет!” Но в моей душе растёт чувство брезгливости и отвращения к армянскому “пророку”.

Начало отшельнического пути

Город у моря

И вот ранним летним утром мы сходим с поезда в столице южной республики. Вещей у нас нет, денег тоже. Видимо, оскорблённый нашей духовной недоразвитостью, Грэгор на прощание демонстративно протянул мне бумажный рубль, а Лёве сунул в руку аккуратно завёрнутый в газету кусок мыла, которым мы пользовались, живя в его доме.

Из одежды на нас подрясники, под которыми полотняные рубашки, заправленные в застиранные брюки, на ногах родные стоптанные ботинки – чешские туфли, в которых мы щеголяли по Еревану, у нас отобрали. В привокзальном ларьке расстаёмся с подаренным рублём, купив на него полбатона белого хлеба и бутылку лимонада. И входим в город. Первое, что бросается в глаза, – за чередой невысоких домов сверкающая полоса моря, а повернёшь голову – высоченные горы, покрытые зеленью. Ноги сами несут нас к морю мимо утопающих в зелени улиц, мимо мужчин в чёрных костюмах, с громадными кепками-аэродромами на головах и худощавых старух в чёрных длинных платьях и чёрных платках…

И вот перед нами синева Чёрного моря. На пляже, усыпанном галькой, ни души. Мы садимся у воды, поглощаем купленные припасы и решаем окунуться в манящие морские волны, а заодно смыть паровозную копоть, что поднабрали за время пути.

Раздевшись, мы по очереди мылим себе голову, полощем волосы и с ужасом обнаруживаем, что солёная вода не смывает мыло с волос! Ныряем, отчаянно трём волосы, но они будто намазаны вазелином. Расстроенные, вылезаем на берег, вытираем голову рубахой, пытаемся расчесать наши космы, но куда там! Расчёска не справляется, пластиковые зубья ломаются. Волосы просыхают на солнце, но как ни пришлёпываешь их ладонями, топорщатся во все стороны.

На берегу появляются первые любители раннего плавания, и мы спешно покидаем пляж, сопровождаемые удивлёнными взглядами. Как же не поглазеть на двух тощих не то монахов, не то семинаристов в чёрных подрясниках, с колтунами на голове!

В пещерах

Покинув пляж, мы бредём по пыльной дороге по направлению к горам, что высятся на фоне глубокой синевы безоблачного неба. Солнце печёт безжалостно, а наши головы защищает лишь спутанная и слипшаяся копна волос. Пустынная дорога всё выше, домов, стоящих вдоль дороги, всё меньше, и вот уже несколько часов мы еле передвигаем ноги, мечтая увидеть хоть какое-нибудь дерево, в тени которого можно было бы перевести дух. “Господи! Помоги нам в начале пути очищения”, – шепчу я, воображая себя уже серьёзно причастным к отшельническому миру, к святому Антонию, которого я возлюбил, разглядывая картины Босха. Лёва понуро тащится позади и не то молится, не то проклинает меня за то, что я увлёк его в эту мистическую авантюру. И вдруг в колеблющемся от жары мареве я различаю вдалеке одинокое раскидистое дерево. Мы спешим туда, под его тень, бросаемся на землю – и мой чувствительный нос унюхивает запах инжира.

Да, мы лежим под инжирным деревом, ветви которого увешаны плодами. “Моя молитва услышана! Вот первый знак, первое маленькое знамение – с давних лет любимый мною инжир! Здесь, на пустынной дороге! Святому Антонию ворон приносил сыр, а нам для утоления голода и жажды посылается сладкий фрукт!” – воплю я про себя и, скинув подрясник, лезу на дерево. Я срываю инжирины, бросаю Лёве и, вспоминая евангельские строки об отшельнической жизни Иоанна Предтечи, кричу: “А пищей его были акриды и дикий мёд! А у нас с Лёвчиком сладчайший инжир! Лови, Лёвчик!”

Спустившись с дерева, надеваю подрясник, раскладываю аккуратно инжирины на траве и торжественным жестом приглашаю Лёву к трапезе. Сам беру в руку крупную инжирину, подношу к носу, вдыхаю чудный аромат и, закрыв блаженно глаза, впиваюсь зубами в мякоть… и с выпученными глазами отчаянно отплёвываюсь от жуткой горечи. Осторожно надкусываю другую инжирину – та же горечь. Третью, четвёртую… Это был дикий инжир, совсем-совсем несъедобный. И мне стыдно за свой телячий восторг перед самим собой, перед приунывшим Лёвой и прежде всего перед тем, кого я называю Господом, стыдно за свою самоуверенность, за гордыню. “Болван! – шепчу я, перед тем как улечься в тени дерева среди надкушенных инжирин. – Но всё-таки тень-то тебе была послана”, – мелькнула в голове утешительная мысль, прежде чем я уснул, утомлённый знойной дорогой, под трескотню кузнечиков и храп уже крепко спящего Лёвы.

Сон был полон каких-то сумбурных видений. Вот я отмываю голого Сергея, но происходит это не в доме Грэгора, а в сэхэшатском скульптурном классе. Кругом глиняные фигуры, замотанные в мокрые тряпки, предохраняющие глину от растрескивания, и за