В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев

Отцы уговаривают обедать с ними. Сегодня — пятница, и отцы едят только рыбу, яйца и зелень, но пиво зато дуют вовсю. Спрашиваю: постится ли их китайская «паства»? Отвечают уклончиво. Я думаю, что при той исключительной умеренности в еде и при ее растительном однообразии (лапша и соленые овощи — на севере и рис с несложной приправой — на юге) посты китайцу более чем не нужны. Да и китайская религия никогда не наседала на него так свирепо, как в Европе. Постятся только те, кто находится под контролем буддистов-монахов. Между прочим, скоромным у них считается и рыба, и всякое масло, и горячее, и... чеснок.

За столом патер Морис разглагольствует о китайских суевериях, в которые он, конечно, включает все китайские религии и вообще все китайское. О своих католических суевериях патер умалчивает, ибо в них, по его мнению, почивает истина... Я не утерпел и высказал ему свое отношение к этому вопросу. Патер нашел у меня развитый интеллект и неразвитую нравственность...

Затем францисканцы набросились на здешних протестантских миссионеров. Любопытно видеть, как секты христианства ведут между собой в Китае войну. Китайцы, надо думать, недоумевают.

Вообще, наблюдая христианство в Китае, вижу, что Европа, израсходовав колоссальные суммы на «евангелизацию темного Китая», не только не заменила, как надеялась, старые китайские религии, а лишь добавила еще всяческого сумбура и хаоса.

Между прочим, за столом был рассказан инцидент с двумя греками, изгнанными из Ханькоу за убийство и приехавшими в Сианьфу промышлять шантажом, говорящим бюстом и игрой. Действительно, подобные наезды не слишком способствуют «европейскому престижу».

31 августа. Идем в мечеть. По дороге сопровождающий нас слуга из гостиницы, мусульманин, охотно рассказывает о своем житье. Женщины в храм не ходят. Жены ахунов не показываются на улицу. О том, как надо убивать животных, смотря по сезону и породе животного, объяснял мне долго и путано. Видно, вопрос этот еще не вполне ясен.

Мечеть большая, крыта синей черепицей. Снимаем обувь и входим внутрь. Просторно и темно. На стенах висят карты святых мест Аравии. Внутри, в алтаре, очень красивый узор стен, вполне выдержанный в арабском стиле, с надписями типа: «Очищай плоть, будь добродетелен», «Милость ислама — всем живым существам», и т. п. «Нет бога кроме бога» фигурирует во главе их. Однако тут же читаю: «Необходимо помнить, что сердца людей опасны, а стремление к истинному пути ничтожно». Эта фраза, взятая из древней китайской легенды о первых мифических императорах Яо, Шуне и Юе, стала, таким образом, заповедью и в религии мусульман.

Мусульмане — вполне тюркские типы, охотно беседуют со мной. Один даже говорит по-русски: «Здрастье, панымай». Спрашиваю, откуда они. Все из Мекки. Уходя, показываю на табличку, типичную для китайских храмов: «Десять тысяч лет жизни!» («Вань суй»). Смеются, пожимая плечами: ничего, мол, не поделаешь; надо приспосабливаться...

Мечеть имеет пять входов, прикрытых циновками. Но в остальном вполне китайская. Двор мечети богат китайскими и мусульманскими памятниками и очень красив.

Затем идем в Бэйлинь — небольшой эпиграфический музей. Это — ряд павильонов, в которых натисканы черные от эстампировок памятники. Огромное количество их вделано в стены. Договариваюсь о покупке коллекции эстампажей с этих памятников. Это будет вторая по счету коллекция в Европе. Трепещу при мысли обладать ею, взыграла страсть коллекционера!

По пути заходим в школу. Ученики отсутствуют: ушли смотреть театральное представление. Это обстоятельство позволяет нам осмотреть помещение. На доске — урок естественной истории. Тема: «Все в природе делимо». На стенах — японские картины по естествознанию, плакаты с изображением шагистики и т. п. и тут же надписи — цитаты из конфуцианских канонов.

На площади перед храмом Конфуция идет театральное представление. Голоса актеров, крики разносчиков и гул толпы сливаются в общий своеобразный шум. Вся площадь запружена народом, женщины смотрят, стоя на телегах, через головы публики.

Сквозь шум толпы несутся удары барабана, отбивающего ритм, звон меди, завывание гонга. Оркестр на сцене. Всего восемь-десять музыкантов. Их инструменты: двуструнная скрипка, цимбалы, флейта, гитара, мандолина в три струны (из змеиной кожи), кастаньеты, тарелки. Капельмейстер играет на барабане баньгу, от него — ритм, основа всей музыки, приспособленной к жесту и роли. Повелительный жест воеводы, слово, на которое надо обратить внимание, поворот головы и даже глаз, — все монолитно связано с музыкой, все ей подчинено. Эта музыка китайцев пьянит и завлекает, мелодия создает настроение. Однако ознакомление с ее достоинствами требует немалой борьбы с самим собой, т. е. преодоления своих, всосавшихся в плоть и кровь, привычных оценок. Что касается меня, то я все же далеко не всегда могу почувствовать и понять, что происходит в китайском оркестре. Мне больше говорит музыкальный речитатив актера: эти медленные слова на фоне сильного ритма создают совершенно особую поэзию для знающего китайский язык и ценящего его музыкальность. Особенно, если актер талантлив и, как говорят китайцы, «стоит ему раз пропеть, как надо трижды вздохнуть».

Слушая игру актеров на площади, еще больше изумляюсь их совершенной дикции, доносящей слова даже сквозь многоголосый шум толпы и крики разносчиков. Актеру надо перекричать весь этот шум и быть понятым, поэтому дикция его превосходна, а голос не знает пианиссимо. Однако совершенная дикция также необходима и обязательна для китайского актера и при его игре в закрытом театральном зале. В китайском театре отнюдь не принято монастырское молчание всего зала. Напротив, там царят гул и шум, публика разговаривает, заказывает чай и сласти, слуги отзываются, перекидывают из одного конца зала в другой горячие салфетки для освежения потных возбужденных лиц. Такое поведение публики ничуть не удивительно: игра продолжается без конца, одна музыкальная пьеса сменяется другой, и представление, начавшееся в 7—8 часов утра, может тянуться до 12 часов ночи. И сами артисты, сыграв свое, садятся на табуреты и пьют поданный слугой чай, да еще при этом переговариваются с приятелями, сидящими на сцене или возле нее. И это нисколько не смущает зрителей.

Китайский театр по своей популярности, вероятно, первый в мире. Нельзя себе представить ни одного самого глухого уголка в Китае, в котором бы не побывала несколько раз в год театральная труппа. Блеск роскошных костюмов (независимо от представляемых вещей), высокая мимическая, балетная, фехтовальная и акробатическая техника, ритмы оркестра, изображаемые телодвижениями актера и певца — все это гипнотизирует слушателя, несмотря на то, что он почти или даже совсем не понимает текста либретто, написанного на вэньянь (классическом литературном языке). Этот язык сложился под влиянием архаического, мертвого языка подобно тому, как итальянский и французский под влиянием