В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев

латинского, русский — церковнославянского. Вэньянь язык искусственный, на нем никто не говорит, он доступен лишь глазу образованных людей. И в эту сложную форму заключены письменные произведения китайской словесности на протяжении приблизительно трех тысяч лет!

Влияние этого вэньянь на театральное либретто огромно, и хотя драмы пишутся в разных стилях, от разговорного до высшей поэзии, но чисто разговорного либретто в Китае нет! (Все еще эпоха классического театра.) Самые обыкновенные литературные сюжеты преподносятся в этой насыщенно классической форме.

Вот, например, студент, герой чрезвычайно популярной и прямо-таки боготворимой за ее литературные качества драмы «Западный флигель» («Сисянцзи»), поет о том, как он зубрил всю жизнь для того, чтобы стать важной персоной (конфуцианским чиновником, государственным судьей). Но люди не видят истинного таланта, и ему на долю остаются лишь экзаменационные мучения. Это типично конфуцианское содержание (конечно, в ироническом виде, ибо зубрежка как у нас, так и везде не является предметом уважения) вложено в неслышимую структуру условного китайского литературного языка, который следовало бы перевести по крайней мере на церковнославянский язык, чтобы дать русскому читателю некоторое представление о его слышимости для китайского массового зрителя.

Прибавьте к этому еще диалект кочующего актера, который для слушателя, конечно, совсем необязателен. И выходит, что для тех, кто наизусть не знает пьесы, театральное наслаждение сводится к тому, что китайцы называют «Цяо жэ нао» или уж не знаю, как перевести — смотреть, не понимая и не принимая участия.

Даже простонародные либретто, где вэнь почти исчезла, обязательно предполагают знание китайской истории. И массовый китайский зритель полностью оправдывает это предположение, ибо знание своей истории, своей культуры уходит в толщу китайского неграмотного-населения так глубоко, как нигде в мире. Простой крестьянин или рабочий не слышит текст либретто, не знает содержания пьесы, так как большая часть репертуара — это исторические народные предания, легенды, мифы, переложенные в чуаньци (драматический жанр) и положенные на музыку. Эти же предания и легенды неграмотный китаец слышит от народных сказителей (шошуды). Иллюстрации к ним он видит на картинках, которыми украшает свой дом. Народные песни рассказывают о тех же героях. Наконец, с многими из них, возведенными в ранг божеств, он встречается в китайском храме.

Кроме того, всякий китаец прекрасно знает условный язык театра: костюм и грим не хуже текста говорят ему о характере героя, язык жестов понятен без слов. Такое знание театра нисколько не удивительно: нигде в мире нет такого баснословного количества театральных трупп, и потому нет такой провинции, где бы они ни побывали, и, конечно, нет такого китайца, который бы с детства к театру не пристрастился (это ведь единственный источник эстетики).

Вот и выходит, что пьесы, написанные на неслышимом, условном литературном языке, вкусить красоту которого может лишь очень тонко образованный китаец, родны и интересны каждому. И, конечно, прежде всего драматическая мелодия, которая своим совершенно исключительным распространением ничуть не уступает китайской народной песне. Все видели, все знают, все напевают. Наши возчики тоже все время что-нибудь напевают. Спросишь: «Что поешь?» — улыбается и частенько называет какую-нибудь оперу. Это потрясает: я что-то никогда не слышал, чтобы наш русский мужичок пел арию Ивана Сусанина...

«Театр обучает лучше, чем это делает толстая книга», — писал Вольтер, имея в виду тех, кто может читать «толстую книгу». Что же сказать о Китае?

1 сентября. Знаменитый походный дворец (сингун), в котором император и вдовствующая императрица искали спасения в 1900 году, состоит из ряда прямых и косых направлений, на которые наложены дяни (залы). Дворец был прежде ямынем губернатора и запущенность поэтому та же. Комнаты еще сохраняют свежий вид, оклеены дешевыми европейскими обоями, уставлены мебелью, будильниками, вазами. В спальне императрицы — кровать с резным балдахином. Комната императора — большая, нарядная, вся в желтом уборе. При ней хороший двор-сад. Сзади — комната для прислуги и шпиона. В общем роскоши никакой. В комнатах императрицы живет сторож. Привратник и служащий, видимо, здесь чиновник водят нас всюду и весьма любезно все объясняют.

Между прочим, в благодарственных надписях, которых тьма, императрица всюду сопоставляется с Цянь-луном. Я, мол, и Цянь-лун.

Квартал, прилежащий ко дворцу, наполнен учеными. Всюду благожелательные надписи с пожеланиями пройти экзамены, достичь удачи и т. п. Между прочим, и в провинциальных городках, и в деревнях мне нередко случалось видеть так называемые вести о победе, которые наклеиваются на стенах дома лица, выдержавшего экзамен, как особо радостное объявление.

Заходим в Чэнхуанмяо. Аллея, ведущая в храм, занята торговыми рядами с крытым верхом, так что улица в полусвете. Торгуют безделушками, женскими украшениями, японскими подделками и вообще «красным товаром». Перед входом стоят статуи помощников чэнхуана, отправителей правосудия, к которым население питает суеверный страх, считая их способными к заклятию и отвращению нечистой силы. Входящий в храм прежде всего сталкивается лицом к лицу с грозными демонами ада — гуйцзу. У одного в руках дощечка с надписью: «Должны схватить вашу душу».

Весьма любопытно собрание табличек чэнхуанов различных уездов и изображений чэнхуанов областей провинции Шэньси, над которым главенствует столичный чэнхуан. Ниши с изображениями этих уездных богов, конечно, скопированы с буддийских, в которых восседают бодисатвы.

Храм очень богатый, нарядный, с массой каллиграфических надписей, великолепных картин, с архитектурой сложной и пестрой. Пышное впечатление, например, производят дракон в синих облаках и зеленых волнах, картины, изображающие рыб, и т. д. Супружеская чета чэнхуанов одета очень парадно. Спальня их полна всевозможными принадлежностями туалета и гардероба.

В здешних лавках лубочных картин пока не нашел. Покупаю почтовые конвертики с рисунками. Культ письма, конверта и бумаги в Китае не имеет себе равного во всем мире. Так называемые церемонии (ли), как высшее проявление вежливости, свойственное культурному человеку, отражены здесь полностью. Основной темой, изображаемой на конверте, является дружба ученого с ученым во всех виртуозных вариациях и с непременным приветом. На обороте конверта обязательно написана цитата из классиков, и по обилию литературных тем это искусство, стоящее как бы посередине между профессиональным и народным, приближается к первому. В сущности, конвертик есть то же произведение искусства, лишь в диктуемой размером и назначением форме. Однако и лубочная картинка отражает культ привета и дружбы полностью. Вряд ли можно подсчитать все приветственные стереотипы-формулы: комплимент по всякому поводу, на все сезоны и праздники и принципиально общий комплимент — «моему тонкому, умному, чудесному другу». И, конечно, ребус повсюду: «Намек тоньше, догадка слаще». Простое изображение кабинета с его обстановкой уже значит: «Моему тонкому другу».

«Поэзия цветов» в Европе никогда не соединялась с мудрым символизмом так прочно