В свободном падении - Антон Секисов

Толстого, который восседал в беседке с расстёгнутой ширинкой. То есть даже не расстёгнутой, её там просто не было, только бечева перетягивала спадающие просторные штаны. Я с трудом сдерживал вырывающийся из горла дурной хохот.

— Погляди-ка на великого классика, — подозвал я Наргиз, сосредоточенно вчитывавшуюся в какую-то пожелтевшую грамоту. — У нашего графа, как некоторые говорят, непорядок внизу.

И всё-таки неприлично рассмеялся. Смотрительница ошпарила меня своим взглядом.

— Веди себя прилично, — Наргиз мельком глянула на фотокарточку. — Ну и что здесь такого? Он старый уже человек… был. Ему, может быть, было тяжело… К тому же, там ничего такого не видно…

Реакция Наргиз развеселила меня ещё больше. Я вдруг стал хохотать, громко, безумно. Наргиз пыталась меня остановить, но я смеялся всё громче, хохоча, я опёрся на стекло. Смотрительница чуть не упала в обморок, однако, взяв себя в руки, подошла ко мне и, грубо схватив за рукав, вытолкала наружу. Я послушно следовал за ней, вытирая слёзы.

— И тебе не стыдно?..

— Нет, ничуть…

— Ужас! С тобой нельзя ходить в приличные места… — впрочем, Наргиз не сильно разозлилась.

На следующий день мы отправились в зоопарк. Там я чувствовал себя гораздо комфортнее. И дело было не только в диких животных, сношающихся и испражняющихся на глазах у публики, но и в том, что я всегда любил возвращаться на прежние места работы. Вкалывая в зоопарке, я смотрел на забор и сам чувствовал себя зверем в клетке, зверем с девяти до шести, и теперь, когда я в любой момент мог выйти и войти, и снова выйти за территорию, мог не улыбаться и не пожимать руку детишкам, не позировать с ними для фотографа и не выслушивать их полоумные бредни, вдыхая запах животного дерьма, я чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Мы ели сладкую вату и подолгу останавливались у каждого вольера. Наргиз не пожелала идти в террариум, зато долго простояла у резервуара с белыми медведями. Один из них, стоя на возвышенности, из кожи вон лез, чтобы понравиться публике — махал лапами, вертелся вокруг оси, ревел, мотал косматой головой. Дети кидали ему еду, однако вся она, минуя артистичного медведя, скатывалась вниз, где её поджидал другой медведь, угрюмый и неартистичный, который её спокойно и с удовольствием поедал.

— Вот так и в жизни, — с грустью пробормотал пожилой мужчина в широкополой шляпе.

На песочной насыпи возлежала троица тигриных особей, двое самцов и одна самка, определил я сразу. Самцы почему-то были вместе, скрестив лапы и, лаская друг друга шершавыми языками, блаженно кувыркались на песке. Растерянная самка пружинисто прогуливалась вокруг них, кругами.

— Вот так и в жизни, — вырвался вздох у крупной, густо накрашенной дамы. Мы шли дальше. В кущах «сказочной» части зоопарка, среди морских свинок и кур, Наргиз позволяла себя целовать. Наши языки неуверенно соприкасались, в то время как мои руки путешествовали по её спине, в робких попытках опуститься ниже. Целуясь, Наргиз закрывала глаза, и я снова рассматривал её лоб, и волосы, и ресницы — все детали беззащитного, всецело поглощённого слюнообменным процессом личика. Длинные ресницы трепыхались, возя кончиками по моей щеке. Ресницы не оставляли следов — Наргиз почти не красилась, только гигиеническая помада бесцветным слоем лежала на её губах, оставляя на моих нечто приторное и невкусное. Из зоопарка мы выходили неторопливо, держась за руки. Я держал её крепко, Наргиз баловалась, щекоча внутреннюю сторону моей ладони ноготками.

Потом мы оказались на ВВЦ. Долго блуждали среди советских кубических павильонов, величественных скульптур колхозниц и колхозников, скрипящих аттракционов, пили пузырящийся лимонад из автоматов, в то время как орды зудящих ос роились над головой.

Солнце светило ярко, а голос Аиды Ведищевой из репродуктора в сотый раз повторял про то, что «звенит январская вьюга».

«Не видят люди друг друга, проходят мимо друг друга» — веселясь, подпевала Наргиз. Я снова взял её за руку, и мы пошли к колесу обозрения. Вдохновившись открывающимися из стеклянной будки видами, Наргиз вдруг прижалась ко мне и снова стала целовать. Её руки оплели шею и зарылись в мои волосы. Губы после лимонада были липкими и шершавыми, целоваться было вязко и сладко. Целуясь, я заметил, как из соседней будки, возвышавшейся над нами, на нас уставилось белокурое семейство из четверых участников — мама и трое детей. Все они, почему-то забыв про виды, внимательно следили за нами. «Наргиз, посмотри», — Наргиз резко отстранилась от меня, вспыхнув пунцовой краской. «Отстань от меня, бесстыдник!» — прошептала она, отвернувшись к окну. Заключительную часть маршрута мы провели молча, отодвинувшись друг от друга. Румянец на щеках Наргиз не сходил ещё долго, может быть, час.

В кафе рядом с аттракционами было тесно и многолюдно. Было много детей, и они шумели. Буфетчицы звенели посудой и беззлобно переругивались с кем-то, скрытым стеной, с уборщиками или поварами. На кафельном полу высыхал змеевидный след от мокрой тряпки. Наргиз ела салат Цезарь, хрустя сухариками, а я по-прежнему не мог оторвать от неё глаз.

«Ну вот, — думал я — теперь у меня появилась девушка, с которой я буду гулять за ручку, покупать ей цветы и мягкие игрушки. Нормальные отношения с нормальной девушкой. Это странно и нетипично, такого не было со мной никогда…» Ну, может быть, было до этого разок, но мы не будем о том вспоминать.

Моя девушка, сидящая напротив меня, была неотразима. Эти губы, эти волосы и в особенности эта высокая вздымающаяся грудь, всё было до того гармонично и прекрасно, что на глаза у меня наворачивались слёзы радости. Люди отвратительны, когда едят. Но она — ничуть, она питалась как ангел. Вероятно, в этот момент моё лицо приняло дебиловато-блаженное выражение, потому что Наргиз усмехнулась, когда поймала мой затуманенный грёзой взгляд.

— Почему ты не ешь? — спросила она.

— Не знаю, не хочется.

— Ты такой странный, ты же не ел с утра. Молодой мужчина, здоровенный, а питаешься, как девочка.

— Не такой уж я здоровенный, — обиделся я. — Я худой и болезненный. К тому же я не могу есть, когда повсюду столько людей. Они все смотрят на нас.

— Какой неженка…

Люди, и, правда, смотрели на нас. Я заметил это впервые, когда мы взялись за руки.

Считается, что в Москве люди совершенно безразличны. Они, то есть мы, пресыщены любого сорта зрелищами, потому взирают на всё с одинаковым бессмысленно-унылым равнодушием. Делая татуировки, прокалывая уши и нося слишком узкие и слишком рваные штаны, я рассчитывал, что окружающие будут бросаться ко мне в гневном остервенении, будут хватать за руки и тащить в милицию, скамеечные бабушки будут вслух гадать, кто я, наркоман или пациент