В свободном падении - Антон Секисов

Хныча и поскуливая, Вадим поплёлся со мной в кабинет. Отказавшись мыться, чистить зубы и принимать от меня какие-либо постельные принадлежности, он лёг на диван и, некоторое время ещё проплача, вскорости захрапел. Я накрыл его пуховым одеялом, хотя в кабинете было тепло, выключил свет и с ощущением выполненного долга отправился к себе.

Ни осада моих дверей военными подразделениями, ни увольнение с работы, в последние дни не могли отвлечь меня — от главного, от Наргиз. Вернее, от физического с ней контакта. Я говорю не о совокуплении, разумеется, об этом в контексте наших с Наргиз отношений мне и подумать было неловко, но хотя бы о прикосновении рук, о поцелуе. Тот случай, когда Наргиз помогала мне, избитому, доползти до скамьи, я не считал.

На нашем первом свидании, если это было свиданием, в музее современного искусства, видя, как она отстраняется от меня, аккуратно и последовательно избегает непринуждённого сближения тел, я понимал, что ни о каком поцелуе не идёт и речи. Если бы я полез целоваться, скорее всего, получил бы пощёчину и лишил бы себя тела Наргиз навсегда.

Поцелуй на свидании номер два не казался уже такой безнадёжной авантюрой. Стало ясно, Наргиз встречалась со мной не из жалости: гипотезу о том, что ей и правда не с кем было играть в теннис, я с негодованием отверг, как нежизнеспособную. Совершенно точно я видел в её глазах некоторую благосклонность, по крайней мере, она смотрела на меня уже без презрения, как тогда, в первый раз, когда мы сидели втроём с полоумной Майей. Проводив Наргиз до дома в последний раз, я подумал с наглым самодовольством, что это теперь не она мучает меня отдалением меня от своего тела, а уже я её. Однако теперь, когда она согласилась встретиться в третий раз, медлить было больше нельзя. Это должно было случиться, и это случилось.

В тот вечер мы отправились смотреть кино. Шёл новый фильм Вуди Аллена. Это было смешное и приятное кино, повествующее о молодом писателе, который, блуждая по ночному Парижу, странным образом оказывается перенесённым в прошлое — в Париж 20-х годов, во времена Коула Портера, Пикассо, Дали, Хемингуэя и Томаса Элиота. Общаясь в их кругу, писатель с омерзением каждое утро возвращается в пошлый современный Париж, к любимой невесте, одержимой лишь покупкой подходящей мебели. Однако, в конце концов, он понимает, что жить прошлым — глупо, всё, что необходимо для счастья, можно найти здесь и сейчас. Внутренне не согласный с автором, но всё же вдохновлённый фильмом, я похлопал появившимся в светлеющем зале титрам. Наргиз посмотрела на меня с осуждением. Фильм понравился и ей, но, как мне показалось, гораздо меньше.

После мы прошлись пешком до остановки и сели в пустой троллейбус, в самый конец. Быстро проехав по Китайгородскому переулку, мы пересекли одну за другой Старую и Новую площадь, скрипя тормозами и звякая тросами, мы развернулись на Лубянке и там уже встали в глухую пробку на Лубянской площади. Я высунулся в окно и увидел, что впереди ремонтировали дорогу гастарбайтеры в жёлтых спецовках со стоп-сигналами на спине. Старинная брусчатка с обеих сторон кишела прохожими.

— Так вот почему никто не ездит на троллейбусах по центру, — сказала Наргиз через 10 минут однообразного, безнадёжного какого-то стояния. За окнами стремительно стемнело, яркие фонари и гирлянды Тверской освещали её лицо, худое и бледное, белую длинную шею, на которой я разглядел невидные раньше крохотные бесцветные пупырышки. Я любовался ей, любовался бровями, лбом, едва заметными нежными ушками, вспархивающими заострёнными ресницами. Она сидела, опустив глаза, и загадочно и тревожно улыбалась. Я немного наклонился к ней, коснувшись своим бедром её бедра. Наргиз не отодвигалась. Я наклонился к ней, вгляделся внимательно в её чёрные и горячие, как угольки, глаза, а потом посмотрел на губы, дерзкие и взволнованные.

Я прижал Наргиз к себе и нежно, вдумчиво поцеловал. Она закрыла глаза и неуверенно положила свою руку мне на запястье.

— Дурак ты, — выдохнув, сообщила она.

— Почему?

— Не знаю, — она пожала плечами и поцеловала меня сама, коротко и стремительно, как президенты-чекисты целуют детей в пупок.

Испытав неожиданный прилив нежности, я обнял Наргиз и прижал к себе очень крепко, так, что её плечо оказалось у меня под носом, а голова где-то за спиной. Я зарылся в её волосы и поцеловал макушку.

— Почему ты обнимаешь меня, как медведя? — по-детски недовольно, наморщив носик интересовалась Наргиз.

— Не знаю… — теперь пришёл мой черёд не знать.

Троллейбус, наконец, качнулся и с набирающим силы рёвом двинулся вперёд. Витрины никогда не закрывающихся баров и кафе Тверской мигали нам своими бездушными огнями.

В следующие несколько дней мы почти не расставались. На работе я получил расчёт, который оказался неожиданно щедр. Щедр настолько, что я чуть не прослезился от стыда, застыв в междверном пространстве между отделом кадров и кабинетом бывшего уже начальника.

Суммой, которой я теперь располагал, можно было распорядиться несколькими способами. Можно было поступить, как поступил бы благоразумный человек, то есть, постепенно расходуя её на необильное, сбалансированное питание, что спокойно позволило бы продлить функционирование организма в течение следующих двух-трёх месяцев. Этого времени должно было хватить, чтобы найти новую работу и там, на ней, уже получить новую порцию денег. Но этот вариант был отметён сразу. Второй вариант казался привлекательнее — обратить эти деньги в тяжёлое похмелье, беспамятство и всевозможные венерические заболевания, которые станут следствием нескольких прекрасно проведённых дней и ночей. В итоге же был избран третий вариант, вариант глупого влюблённого, предполагающий спускание всех имеющихся средств на различные романтические чудачества.

Сперва мы отправились в планетарий. Мне сразу же понравились удобные полулежачие места, уютный мрак, близость Наргиз. Я погладил её по щеке и собрался поцеловать, но наткнулся на выставленный острый кулачок. «Мы смотрим на звёзды», — сказала Наргиз. Я обиделся и стал смотреть на звёзды. Очень скоро я уснул. Наргиз будила меня, похрапывающего, тычками в рёбра. «А это — комета Галлея», — сообщал сверху томный мужской голос. «Пойдём отсюда, а?» — предложил я ей.

Культурный голод Наргиз был неутолим — следом мы отправились в литературный музей.

Была мягкая, солнечная погода, чувствовалось приближение лета, в музее же было сыро и мрачно, как в горной пещере. Посетителей почти не было, только смотрительница, строгая дама в шали и платье до пола, прохаживались по залу и с неодобрением изучала оконную пыль. Повсюду были развешаны фотографии и портреты классических писателей, старые книги томились под стеклом, распахнутые на середине. Пробыли мы в музее недолго — в первом же зале я обнаружил уморительный портрет графа