Пандемоний - Дэрил Грегори

Я осторожно выглянул из-за угла коридора. Галерея была пуста, выходившие на нее двери все как одна закрыты. Но нет, одна, та, что напротив меня, слегка приоткрыта. За ней — темнота. Была ли она открыта, когда Мег показывала нам наши комнаты? Черт, не помню, смотрел ли я эту сторону?

Я вышел на галерею. На лестнице я никого не заметил, этажом выше и этажом ниже тоже ни души. Я посмотрел на пустой вестибюль, затем на открытую дверь.

— Звали меня или нет, — сказал я самому себе, — но я пришел.

Круглое окно, расположенное вровень с галереей, поблескивало словно недреманное око.

Я не снимал руки с полированных перил, пока не дошел до открытой двери.

— Есть тут кто-нибудь? — спросил я и легонько постучал пальцами по притолоке.

Разумеется, услышать ответ я не надеялся, однако счел нужным окликнуть возможного обитателя на случай, если завтра утром меня начнут допрашивать о моих ночных шатаниях по дому. Ты постучал, прежде чем войти? Да, ваша честь, я даже спросил, есть ли там кто-нибудь.

На всякий случай я снова оглянулся, затем протянул руку внутрь, нащупал выключатель и нажал. Вспыхнул свет.

Прямо напротив меня — черный колодец.

— Черт! — вырвалось у меня.

Это была лишь картина, и все равно сердце в груди успокоилось не сразу. Держась за стенку, я шагнул внутрь.

И тут же оказался в библиотеке со сводчатым, словно собор, потолком. Стены были неровные, с выступами и нишами, в которых при желании можно было уединиться с книгой. Книжные полки чередовались с узкими, завешанными зелеными шторами окнами. Оставшееся пространство было заполнено картинами и гобеленами, а также стеклянными рамами самых разных размеров. В центре помещения стояло несколько пухлых кожаных кресел в окружении длинных столов, на которых стопками были сложены книги. Я также увидел небольшие стеклянные витрины и настольные лампы. В самом центре библиотеки располагалась кафедра, на которой лежала открытая книга размером с Библию моей матери.

Картина с черным колодцем висела на противоположной от входной двери стене, в темной раме размером примерно три на четыре фута. Я прошелся вдоль ребристых стен. Правда, внимание мое то и дело отвлекали причудливые вещицы, которыми эти стены были увешаны. Здесь были африканские маски, чернильные рисунки мифологических животных и рыцарей в доспехах, гобелены с изображениями единорогов, демонов и бредущих чередой пилигримов, таблички и награды — по-немецки, французски, английски, черно-белые фотографии мужчин в очках и с трубками и женщин в огромных шляпах, взятые в рамки гравюры из старинных книг, некоторые с какими-то тайными символами.

Больше всего меня поразили картины. На многих были изображены яркие, цветные мандалы. На других — фантастические существа в стиле ар-нуво: крылатый человек с дьявольскими рогами на лбу, бородатый мужчина в ниспадающих одеждах, длинноволосая женщина — нагая, если не считать обвившей ее плечи черной змеи.

Мой взгляд то и дело возвращался к черному колодцу. Я бочком направился к нему, словно пловец, который борется с течением, и остановился, не доходя несколько футов.

На картине колодец был немного не таким, каким явился мне там, на дне озера, однако суть была передана точно. Черно-красно-пурпурные полосы закручивались спиралью, уходя куда-то вглубь, вернее, в бесконечность. Я протянул руку к холсту, однако дотрагиваться не стал. Я представил, как моя рука погружается в него, как колодец затягивает ее, по локоть, по плечо, а потом и всего меня. Я отступил — меня замутило, голова закружилась.

И вновь позади меня прозвучал писк проржавевших петель. Я резко обернулся к двери.

В комнату, толкая перед собой старинное деревянное кресло-каталку, въехал немолодой мужчина.

— Извините, — произнес я в свое оправдание, — я не хотел…

Он поднял руку — то ли чтобы успокоить меня, то ли чтобы заткнуть мне рот, не берусь утверждать, что именно, и подкатился ближе. Мужчина был худ, с огромным лбом и седыми волосами. На нем была свободная белая рубашка и голубые штаны, то ли пижамные, то ли из разряда тех, что носит персонал больниц. Волосы его начинались на уровне ушей и свисали до плеч, где сливались с седой бородой, которая доходила до груди.

— Декабрь 1912 года, — произнес мужчина. Голос у него был негромкий, но проникал в душу. — Доктор Юнг перенес то, что многие именуют срывом, а другие — прорывом.

Он подтолкнул пустое кресло в пространство между стулом и кушеткой.

— Сам доктор называл это словом Некия. Это был своего рода спуск в преисподнюю, на манер Улисса.

А, понятно, что это за Некия, подумал я.

— По словам доктора, пол под его ногами ушел вниз, и он по собственной воле предпочел падение, — продолжал бородатый старик. Рассказывая, он аккуратно настроил угол кресла — то отступал, то подкатывал ближе, — пока не установил его прямо передо мной. — Падение в бездну, в утробу первичной жизни.

Он выпрямился и кивком указал на черный колодец.

— Нет, вы только представьте себе, он сделал это по собственной воле!

Старик произнес это так, словно подмигнул мне. Не знаю, то ли он и вправду смеялся надо мной, то ли пытался убедить, что шутит.

— Должно быть, вы и есть доктор Вальдхайм, — предположил я.

Помнится, О'Коннел говорила, что эти психоаналитики муж и жена.

Старик энергично затряс головой.

— Нет-нет, я — другой доктор Вальдхайм. Можете называть меня Фред.

Он приблизился к одному из стенных выступов, мимо которого я только что прошел. Передвигался Фред медленно, но, судя по всему, в посторонней помощи не нуждался.

— После того как доктор туда провалился, его представили многим выдающимся личностям. Они и стали его проводниками по подземному царству.

Фред указал на портрет пожилого мужчины рядом с обнаженной девушкой и ее черной змеей.

— Первыми были Илия и Саломея. Они первыми умастили его как Христа — Христа внутри каждого из них. — Фред улыбнулся. — Хотя и не каждого из нас.

С этими словами Фред перешел к крылатому старику с дьявольскими рожками.

— Это Филемон, самый главный советник доктора. Видите четыре ключа, которые он держит в руках? Они символизируют Четверицу: Отца, Сына, Святого Духа и Дьявола. Доктор Юнг первым понял, что разделение бога и сатаны искусственно, это порождение позднего христианства. Гностики понимали, что существует один-единственный бог — некоторые называли его Абраксас, хотя на самом деле имен у него много, — и что истина и ложь есть аспекты одного и того же.

Я стоял и пытался сообразить, как мне выбраться из библиотеки. Позади зияла разверстая пасть черного колодца, головокружительная бездна.

— Да, конечно…

— Тем не менее, — не торопясь, продолжал Фред, — не исключено, что у доктора — как бы это помягче выразиться — слегка поехала крыша.