Последний, кого ты любила - ЛДжей Эванс

что-то о мотокроссе. После осмотра я заказала рентген прямо в палате. Я не хотела возить его по больнице. Я надеялась, что имя в его карте не заставит кого-то побежать докладывать доктору Грегори, но выбора у меня не было. Я не могла подделать данные. Если я не хотела потерять ординатуру из-за этого дела, мне нужно было делать всё по правилам.

Прошёл час, прежде чем техник ушёл, а я получила результаты. Трещины в седьмом и восьмом рёбрах. Больно будет как черт знает что, но угрозы для сердца и лёгких не было. Он поправится.

Я объяснила Лейтону, что увидела на снимках, и что ему нужно делать, чтобы восстановиться. Затем села рядом, катаясь на стуле взад-вперёд, толкаясь носками в пол, сначала одним, потом другим.

— Хочешь рассказать, что на самом деле случилось?

Он посмотрел в окно.

— Я уже сказал.

— Чушь.

Я закатала рукав белого халата, показывая предплечье.

— Эти — от кипятка, — сказала я, демонстрируя десяток выцветших коричневых шрамов.

Я до сих пор помнила, как жгло, как воняло горящей кожей.

Я закатала другой рукав, показывая неровный шрам, тянущийся от локтя почти до запястья.

— А этот? Я якобы упала из домика на дереве, которого у нас не было.

Глаза Лейтона расширились. Но он всё равно ничего не сказал.

Я подняла подбородок, указывая на тонкую розоватую линию под ним.

— Этот был последним. По официальной версии, я упала со скейтборда. В семнадцать лет. Когда у меня никогда в жизни не было скейтборда.

Этот шрам стал последней каплей. После него меня, наконец, вытащили из того ада. Я была одной из счастливиц. У меня был… друг. Семья, которая меня приютила, пока я не окончила школу. Горло сжалось от эмоций и воспоминаний.

Перед глазами всплыло лицо Мэддокса, его ярость в тот день.

Я снова ощутила ту же пустоту.

И ту же бесконечную радость, когда он сказал, что больше никогда не даст мне вернуться обратно.

* * *

Визг шин и рёв Форда Бронко 1972 года, принадлежавшего Мэддоксу, прорезали улицу перед моим домом, и я сделала единственное, что могла.

Я побежала.

За спиной с грохотом захлопнулась москитная дверь, а мама заорала моё имя, смешав его в одну неразборчивую ругань с проклятьями и алкоголем.

Сердце грохотало в груди, внутри меня бушевала буря, но я не остановилась, пока не втащила себя на пассажирское сиденье.

— Поехали! — закричала я.

Мэддокс не заставил себя просить дважды. Он вдавил педаль в пол так резко, что моя голова откинулась назад, ударившись о сиденье, а ветер закружил вокруг меня, вплетаясь в мои длинные волосы, прилипая к крови на подбородке.

Крыша у Бронко была снята, и мы неслись по улицам с такой скоростью, что, если кто-то нас увидит, Мэддокс наверняка получит штраф.

Он молчал, пока мы не оказались на полпути к озеру.

Я перевела взгляд на его новообретённые мускулы, растрёпанные волосы цвета тёмной карамели, на его ярко-голубые глаза, сверкающие в угасающем солнце. То, что он увидел во мне, заставило его дёрнуть руль.

Машину резко качнуло, и мы чуть не слетели с дороги, но он тут же выровнял её обратно на асфальт.

— Ты вся в крови! — прорычал он.

Меня скрутило изнутри, желудок сжался от кислоты.

Я ненавидела, что он знал об этой части моей жизни. О маме-алкоголичке, которая ненавидела меня настолько, что могла ударить за любое неловкое движение.

Но именно он был первым, кто узнал. Единственным, кому я рискнула сказать правду — с того самого дня, как он нашёл меня, дрожащую от страха, прячущуюся в сарае за баром его дяди, пока мама орала проклятия из дверного проёма нашего жалкого дуплекса.

— Тебя в больницу отвезти, МаК? — его голос надломился, пропитанный тревогой и болью.

— Нет, — ответила я, прижимая к подбородку кухонное полотенце, которое успела схватить по дороге.

Очередная причина ненавидеть меня. Очередная «долговая яма», в которую я загоняю её. Мы молча доехали до озера. С тех пор как он получил права, это место стало нашим убежищем.

Мэддокс загнал Бронко к самой воде, а я забралась на заднее сиденье. Внутри всё ещё царил хаос: рваная обивка, ржавые боковины. Но двигатель работал ровно и мощно. Мэддокс потратил каждую копейку, заработанную тасканием сена, расчисткой навоза и уборкой столов в закусочной Тилли, чтобы накопить на покраску и новую обивку.

Скоро всё это будет переделано.

Я потянулась за пушистым пледом, который он всегда держал в машине, и наткнулась на небольшой кулер. Растянула одеяло, а Мэддокс тем временем забрался рядом. Он включил нашу любимую радиостанцию на древнем бумбоксе, который откопал в сарае у дяди — среди вещей, оставшихся от его прабабушки, когда она ещё снималась в Голливуде.

Он открыл кулер, достал оттуда две банки пива, явно стащенные из холодильника его старшего брата, и протянул мне одну.

Было ли это проблемой, учитывая, что моя мать алкоголичка? Вероятно. Но меня это не волновало. Я просто хотела расслабиться. Хотела сбежать от её криков. Хотела притвориться, что мне не придётся возвращаться домой, когда эта ночь закончится.

Мэддокс лёг, потянув меня к себе. Каждое его прикосновение будоражило кожу, отгоняя холод и боль. Я хотела большего. Хотела его губ на своих. Хотела, чтобы его руки скользили по моей коже, заставляя меня чувствовать себя живой.

Но он был моим лучшим другом. И я не смела рисковать его дружбой ради шанса на что-то большее. Я не знала, что бы я делала, если бы потеряла единственный свет в своей жизни.

Мы были Мэддокс и МакКенна, M&M для всех, кто нас знал, с третьего класса.

С тех пор не прошло ни дня, чтобы мы не разговаривали — даже если ему приходилось пробираться под моё окно и кидать камешки в стекло. Он был единственной стабильной, хорошей, правильной вещью в моей жизни.

— Хочешь поговорить об этом? — спросил он.

Я зажмурилась. Перед глазами снова всплыло лицо матери. Её рука, толкающая меня в раковину. Острая боль, расходящаяся по челюсти. Я всего лишь попросила денег на еду. Только и всего. Но этого хватило, чтобы напомнить ей о моём существовании.

О том, что она — не свободолюбивая, беззаботная тридцатидвухлетняя женщина, какой хотела себя видеть.

Я покачала головой, открыв глаза и устремив взгляд в небо, где закатные краски медленно растворялись. Розовато-оранжевые оттенки сменялись серыми, а затем всё окончательно погрузилось в чёрную тьму. Мы пили пиво и просто были рядом, находя в этом утешение.

По небу пронеслась тонкая светлая