Голоса безмолвия - Андре Мальро

всегда можно обнаружить детали, которые, организуя вокруг себя живописное пространство, затем становятся картинами. Говорят, что картины фовистов похожи одна на другую, однако фовист Дерен похож также на того, кто станет Дереном, а фовист Вламинк – на того, кто станет Вламинком. В результате счастливого случая на свет может появиться лишь случайный шедевр: стиль, создающий гения, – не мимолетная удача, а результат долгой и кропотливой работы, потому что гений жив не тем, что встречает на своем пути, а тем, что из этого забирает себе. Удивительный Синьорелли в Лувре так и остался без продолжения в творчестве Синьорелли, а вот Рембрандт пишет исключительно коричневых птиц. Жизнь подсказывает цвет, линию, «нужную» форму тому, кто только ее и ищет, – при условии, что он ищет ее не как комбинацию неких элементов, а подобно тому, как подземные источники ищут русло для будущей реки. Тогда неизмеримо возрастает роль живых форм и из неопределенности возникает роскошный «словарь» Делакруа.

Когда Делакруа говорит, что природа – это словарь, он имеет в виду, что элементы природы не согласованы между собой (точнее сказать, они согласуются между собой по правилам собственного синтаксиса, не совпадающим с синтаксисом искусства); художнику остается черпать из этого источника. Решающий раскол, после которого у художника появляется желание превзойти или разрушить произведения, давшие ему рождение, и схема, обусловившая само формирование этого разрыва, высвобождают хаотичные формы. Но если из их изобильного беспорядка он извлекает и присваивает себе то, что позволит ему изменить свои первые работы, то это становится возможным, только если он находит в этих работах точку опоры: чтобы подняться выше, он ступенька за ступенькой мастерит себе лестницу. Он упорядочивает мир в самом процессе своего творчества. Буддийский скульптор, замечая, что лицо приобретает задумчивое выражение, если у человека опущены веки, наверное, попытается придать это выражение задумчивости греческой статуе, заставив ее закрыть глаза; но если он обнаружил выразительную силу закрытых глаз, то лишь потому, что, ведомый инстинктом, среди всех форм искал ту, что позволит преобразовать греческое лицо; художник с таким вниманием смотрит на живые формы с единственной целью – отыскать среди их многообразия элементы, с помощью которых сумеет осуществить метаморфозу форм, уже знакомых искусству, – например закрыть изваянию глаза. Мировая пещера полна сокровищ, но художник должен прийти сюда со своей лампой. Буддийского художника оскорбляла чувственная независимость греческой фигуры, и он искал пока неведомое ему самому выражение лица, которое позже назовут безмятежностью, поэтому ему удалось понять, что означают закрытые глаза… Если и Рембрандт, и Клод Желле оба видели в закате средство выразительности, то Клод находил его в безоблачном небе, а Рембрандт – в небе, затянутом тучами, сквозь которые внезапно прорывается солнечный луч: у этих художников разные небеса, потому что они говорят на разных живописных языках. И тот и другой одинаково стремятся к сакрализации и идеализации искусства, но находят для этого разные формы. Энгр требовал от учеников рисовать изолированные элементы идеальной красоты, полагая, что талант художника состоит в том, чтобы соединить их между собой; идеальное безрукое тело нуждается в идеальной руке, которую нельзя просто придумать. Фильтром в данном случае служит сначала идея классической красоты, а затем – гармония картины. Художник смотрит на нее через узкую щель, пропускающую только незаконченную часть пазла. Классическая красота может быть заменена любой другой ценностью, но художник всегда будет смотреть на свое произведение через узкую щель взглядом человека, потерявшего ключи и раздумывающего, чем бы ему взломать дверь.

Мелкие кудри античных шевелюр, волнистая прическа Будды Гандхары или скрученные жгутом волосы Христа из Реймса сами по себе ничего не значат, но их изваянные или выписанные завитки становятся выразительным средством искусства, которое притягивает их, как магнит вытягивает из пыли металлические опилки. Египет и Византия, выражавшие качество с помощью жестов, отличных от жестов Рима и XVII века, призывали другие линии. Как ритм, еще не нашедший своих нот, как схема каждого движущегося на ощупь художника, они призывали линии, способные породить особые области зрелищ и форм; сомнамбулического вида люди, с которыми к нам вернулось египетское искусство, так же приспособлены для выражения стремления к вечности, как возрожденные воины и хищники ассирийского искусства – для стремления к войне. Жестокость ассирийской души выражает не хищник (хищников ваял и Бари) и не воин (солдат писал и Орас Верне), а ассирийский стиль, дело лишь в том, что свое наиболее полное выражение он находил в фигурах львов и палачей, а не в женских фигурах.

Так же, как Афины открыли художественную ценность идеальной женской груди, варварский – или становящийся варварским – художник открывает клюв хищной птицы, коготь, рог, зуб, череп, оскал. Если Греция зажгла над миром неисчерпаемую зарю улыбки, то Мексика выделяет череп, которому предстоит стать ацтекским топором. Широкое понимание мира, каким является стиль, направляет «видение» начинающего художника, который затем его разрушит. Нам известны творцы, использовавшие земные формы, но не в качестве моделей, а как стимул или дополнение к собственным формам, а мир – это богатейший и доступный им источник идей. «Если бы мне пришлось писать битву, – говорил Ренуар, – я бы постоянно смотрел на цветы: чтобы получилась хорошая битва, она должна напоминать картину с изображением цветов».

Если правда, что Брак, прогуливаясь по сельской местности, держал под мышкой свой натюрморт, то, очевидно, не для того, чтобы проверить: похоже у него получилось или нет, а для того чтобы подсмотреть в деревенском пейзаже соотношения цветов, способные обогатить его работу. (Коро поступал с точностью до наоборот: он возвращался с прогулки, чтобы «дописать картину дома».) Что до этих соотношений, то их число бесконечно, потому что свет – это тоже часть природы… Легенда гласит, что Сезанн завтракал на траве в компании нескольких художников и одного коллекционера, который где-то забыл пальто. Сезанн принялся оглядываться и воскликнул: «Вон там есть черное пятно! В природе такого черного цвета не бывает! – Он побежал и вскоре вернулся с добычей, радостно, но не без доли иронии добавив: – Теперь я знаю, как Гойя писал черным!» Но голубой цвет «Прачек» в природе встречается, как и клешни омаров, которыми Иероним Босх снабдил своих демонов. Художник открывает и закрывает глаза, глядя на реальный мир. Если человеческое лицо больше не похоже на лики его богов, он долго ищет и находит новых богов – случается, что и в человеческих лицах.

В некоторых пейзажах Коро есть нечто неуловимое, явно не имеющее отношения к живописи, благодаря чему утро у него кажется выражением какого-то детского воспоминания и в каждом из нас вызывает трепетное, но непобедимое ощущение Аркадии. Бесспорно, Коро умел