Судьба Нового человека. Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945–1965 - Клэр И. Макколлум

возможности более многогранного представления о реальном отцовстве и появлению пространства, выходившего за узкие рамки первых послевоенных лет, в котором наконец появилось эмоциональное измерение, прежде отсутствовавшее в советском осмыслении отцовства.

Дебора Филд в своей работе о частной жизни и морали при Хрущеве рассматривает усиление значения роли отца, произошедшее после смерти Сталина, в контексте нового популистского подхода в политике, сформулированного после 1953 года. Она утверждает, что власти «требовались упорно работающие, дисциплинированные, активные граждане [и что] основную роль в формировании этих граждан играли матери и отцы, принимавшие на себя четко определенные виды обязательств, считавшиеся подходящими для каждого гендера»[522]. В 1954–1956 годах состоялись масштабные публичные дискуссии по реформе Семейного кодекса 1944 года, увенчавшиеся новой легализацией абортов и отменой «налога на бездетных» — повышенной ставки налогообложения, которую платили все холостые мужчины и бездетные пары. Прагматичный кодекс 1944 года, разработанный во время войны в ожидании предстоящего демографического кризиса, еще больше усиливал разрыв мужчин и семьи: они больше не несли финансовую ответственность за незаконнорожденных детей, тогда как плодовитым матерям патерналистское государство даровало множество привилегий вне зависимости от их брачного статуса. Однако к середине 1950‐х годов дала о себе знать риторика, в центре которой оказались права незамужних матерей, детей без отцов и вопрос о том, насколько морально лишать алиментов родившихся вне брака. Действующий семейный кодекс стал расцениваться как противоречащий ценностям крепкого брака и как препятствие на пути достижения полной эмансипации женщин [523]. Риторика, направленная на реформу существующего семейного законодательства, стала одним из аспектов более масштабного процесса возвращения к ценностям ленинизма: постоянно утверждалась равная ответственность обоих родителей за воспитание детей [524], хотя на практике этот желаемый идеал домашней гармонии привел к 270-процентному росту уровня разводов в 1955–1965 годах [525].

После частичной реформы Семейного кодекса и объявления о расширении школ-интернатов на XXI съезде КПСС на страницах советской прессы разгорелись дискуссии о разной роли родителей и государства в воспитании детей и о коммунистической семье.

Противоположные точки зрения, предложенные в работах академика Станислава Струмилина и социолога Анатолия Харчева в начале 1960‐х годов, демонстрировали, что общего мнения по поводу идеального сочетания частного и публичного в семейной жизни по-прежнему нет. В неоднозначной статье Струмилина «Рабочий быт и коммунизм», опубликованной в № 7 «Нового мира» за 1960 год, присутствовал отзвук многих прежних идеальных представлений революционных времен о превосходстве коммунального воспитания детей и пороках буржуазного института брака:

Преимущества общественного воспитания так велики и осязательны, что ими окупятся любые затраты общества… Каждый советский гражданин, уже выходя из родильного дома, получит направление в детские ясли, а из них — в детский сад с круглосуточным содержанием <…> И прежняя семья все суживается до <…> семейной пары. А когда и такие узкие семьи признают уже нецелесообразным расходовать массу труда на ведение у себя, всего на двоих, самостоятельного домашнего хозяйства, то тем самым и семья вообще <…> растворится в составе будущей бытовой коммуны [526].

Напротив, Харчев превозносил уникальные достоинства отношений родителей и детей — этот взгляд, похоже, совпадал и с преобладавшим общественным мнением, и, что немаловажно, с позицией советского руководства. Как пояснял Хрущев в своем докладе, «при коммунизме семья станет сильнее… семейные отношения станут чистыми и длительными» [527].

На 1961 год пришелся апофеоз заботы государства о родителях и распространения новой морали: на XXII съезде партии был принят «Моральный кодекс строителя коммунизма». Личные и общественные обязанности в этом документе были взаимосвязаны, а в основе его лежали правильное общественное поведение и долг перед коллективом; кроме того, утверждалась необходимость «взаимного уважения в семье и заботы о воспитании детей» [528]. Таким образом, было признано, что роль в воспитании детей играют оба родителя, но их функции отличаются и определенно не взаимозаменяемы. Матери были ответственны за уход и вскармливание в первые годы жизни ребенка и в дальнейшем за аспекты, связанные с социализацией, такие как этикет, тогда как отцам в первоначальный период жизни младенца не отводилось особой роли, однако они отвечали за дисциплину, а также интеллектуальное и культурное развитие, как только ребенок достигал подходящего возраста. В одном из описаний этой идеальной семейной структуры отец усердно работает и вовлечен в социальную жизнь, но при этом все равно находит время для участия в домашних делах и обучения сына столярному делу. Тем самым создавалось гармоничное сочетание личных и общественных обязанностей отца, которые в итоге преследовали одну и ту же цель — укрепление советского коллектива.

Впрочем, несмотря на изобилие советов неравнодушным матерям, когда дело доходило до определения обязанностей и зон ответственности хорошего отца, акцент делался на том, что он не должен быть трудоголиком, алкоголиком или злоупотреблять физической силой — напротив, отцовство конструировалось в более позитивных терминах [529].

В основном до 1940‐х годов советский мужчина лишь изредка появлялся в сценах семейной жизни, и этот образ часто использовался в антиалкогольных кампаниях. Эта традиция уходит корнями в 1920‐е годы. Взаимосвязь между злоупотреблением алкоголем и семьей в российском контексте никоим образом не была советским изобретением, как можно убедиться по картине Владимира Маковского «Не пущу!» (1892), на которой изображены отчаявшаяся женщина и ее ребенок, пытающиеся преградить своему кормильцу вход в кабак.

Репродукция этой картины была опубликована в «Огоньке» в конце 1953 года в сопровождении цитаты из великого художественного критика XIX века Владимира Стасова, назвавшего эту сцену «страшной и грозной трагедией»[530]. Аналогичным образом на плакатах, выходивших в 1920‐х годах, семья и в особенности дети выступали в качестве жертв мужского пьянства — шла ли речь о том, что на выпивку спускались заработки, о подверженности алкоголю малолетних детей или об угрозе злоупотребления физической силой [531]. Этот мотив по-прежнему находил выражение и в 1950‐х годах, примерами чему служат плакат Ираклия Тоидзе «Пьяный отец — горе семьи» (1956), который в том же году был опубликован в журнале для родителей «Семья и школа» [532], и (не столь явно) картина Сергея Григорьева «Вернулся» (1953–1954), где изображено возвращение алкоголика в родной дом [533]. Но, в отличие от воспроизводившейся связи между плохими отцами и выпивкой, образы, обращавшиеся к другим типам дурного поведения, таким как физическое насилие или слишком частое отсутствие дома, стали появляться только в 1960‐х годах, хотя даже тогда они ограничивались карикатурами в «Крокодиле» и присутствовали в небольшом количестве [534].

Кроме того, как полагали в то время, первоочередная обязанность отца, помимо воздержания от тлетворного поведения, что оказывает воздействие на здоровье и благосостояние ребенка, заключалась главным образом в поддержании дисциплины и в содействии интеллектуальному развитию своего