Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

поправила подушку. Покрутила между пальцами уголок наволочки. Такая искусная копия… Стала ли она чуть более настоящей, впитав все пролитые ночами слезы? Если бы Толенька знал обо всех этих слезах внутри, захотел бы он забрать эту подушку в комнату с вещами?

(Дурацкие мысли. Неправильные. Только правильные мысли…)

…ведут к предназначению. А ее предназначение – быть сильной. И выбраться отсюда. Поэтому Олеся больше не собиралась плакать. Даже когда на душе погано, как сейчас. Если они хотят выжить, надо научиться не обращать внимания на всякую ерунду и двигаться дальше.

Что, тоже раскисла?

Олеся выдохнула сквозь сжатые зубы и несколько раз ударила себя вскользь по голове, прогоняя из нее мерзкий голос. Прислушалась, чтобы убедиться, что все прошло. Так и было. Наконец забравшись в измятую постель, она привычно опустила руки поверх одеяла. По левому запястью скользнул металлический браслет часов. Настоящих.

(Еще одна бесполезная ерунда).

Расстегнув маленький замочек, Олеся сняла часы. Даже зажмурившись, она видела их перед собой во всех подробностях, помнила на ощупь.

(Ради чего их беречь? Все равно не ходят).

Ради памяти.

(Памяти о чем? О дедушке? Враче, который не соизволил позаботиться о собственном здоровье? О том, кто бросил тебя именно тогда, когда больше всего был нужен? О доме, где тебя с детства приучали быть слабой и угождать другим?)

Раньше Олесе в голову не приходило ничего подобного. А ведь если подумать…

(Хочешь носить с собой воспоминания о затянувшемся тепличном детстве, когда все решения за тебя принимали другие? Кстати, отправиться в психушку – это разве было твое решение? И капризам своего парня-наркомана ты тоже потакала осознанно и с удовольствием? Такая память тебе нужна?)

Ну уж нет. Нет!

Нагревшийся металл браслета и корпуса часов почти обжигал ладонь. Ноутбук, смартфон – она уже вышвырнула прочь гораздо более дорогие вещи. Так зачем цепляться за еще одну, не имеющую никакой практической ценности? Зачем цепляться за то, что вызывает только грусть и боль? Здесь и без этого достаточно серости!

Приподнявшись на локте, Олеся точным броском зашвырнула часы за шкаф, который из-за плинтуса невозможно было придвинуть вплотную к стене. Внутри у нее тлел смешанный с какой-то детской обидой гнев. Снова хотелось заплакать, но она уже пообещала себе, что не станет. Хватит этого малодушия!

(Это правильно. Ты сильная).

Крепко зажмурившись, чтобы прогнать подступающие слезы, Олеся легла обратно и свернулась эмбрионом в гнезде из одеяла и двух покрывал.

Сны приходили каждую ночь. Про битву с подземной тварью, про черных крылатых мумий, только издалека похожих на птиц, про слепого нюхача и человекообразных крыс. Олеся ползла, бежала, нападала, кромсала ножом и снова бежала. И снова, и снова. Но в итоге всегда оказывалась в одном и том же месте, где вместо песка под ногами был снег. Целое море белого-белого снега. И машина: «буханка» болотно-зеленого цвета.

Только эту «буханку» Олеся и видела ясно. Остальное тонуло в снежном вихре, мельтешащем по бокам поля зрения. Так что единственное, что ей оставалось, – направиться к машине.

Боковая дверь была открыта, внутри царила темнота. Идти дальше не хотелось, но теперь Олесю влекла вперед какая-то непреодолимая сила. Неважно, двигала она ногами или нет, – темное нутро машины становилось все ближе. И наконец наступал момент, когда она приближалась вплотную. Когда уже не могла не заглянуть внутрь.

И тогда все остальное пропадало, потому что внутри «буханки» была знакомая чернота. Она мгновенно окружала Олесю, и последнее, что та чувствовала, – напряжение скручиваемых судорогами конечностей. Приступ повторялся.

Просыпаясь от сотрясающей тело дрожи, Олеся хватала ртом воздух и никак не могла надышаться. Шею и спину покрывала холодная испарина.

– Это не по-настоящему… – шептала самой себе Олеся между вдохами и выдохами. – Это не припадок, просто сон… Просто сон…

После, восстановив дыхание, она переворачивалась на другой бок. И, чтобы разогнать остатки кошмара, так же шепотом, убаюкивала себя невесть откуда взявшимися фразами:

– Тот, кто слушает, – спасется… Тот, кто исполняет предназначение, – живет… Только правильные мысли ведут к предназначению…

7

Семен лежал, уткнувшись лбом в мягкую спинку дивана, и старался не двигаться, но сна все не было. Ночь, сожравшая молочную серость дня, казалась нескончаемой.

Что у тебя внутри?

Внутренний стержень?

Способность постоять за себя?

Но разве у него ничего этого нет? Он ведь помогал,

(игнорировал)

спасал,

(предлагал бросить)

поддерживал,

(разочаровывал)…

Случиться может всякое, но внутри он по-прежнему…

Нет.

Ты не хороший человек.

Ты просто гнилой торчок.

Слабак.

Размазня.

И к тому же импотент.

Ты действительно думаешь, что после этого она будет нормально относиться к тебе? Для нее ты просто обуза…

– Заткнись, заткнись, заткнись… – беззвучно забормотал Семен, прижав руки к лицу.

Непрекращающийся внутренний диалог изматывал его. Он ненавидел себя за эту слабость, за жалкие попытки оправдаться неизвестно перед кем, но остановиться не получалось: голова была взбесившимся телевизором, транслирующим звуки и образы по собственной воле.

Снова и снова на экране прокручивались воспоминания о той ночи.

Это была третья ночь после того, как от них сбежал Толенька. Все, что можно было сделать, они сделали. По крайней мере, так казалось. Дежурили под Толенькиной дверью, бесконечно размышляли и спорили, пытались привести в чувство Хлопочкиных и достучаться до Ангелины, проводили эксперименты с той стеной – аномалией в аномалии… Все без толку.

Они сидели на полу, привалившись спинами к этому самому дивану и касаясь друг друга плечами. Последняя сигарета была выкурена до фильтра еще позавчера, но Семен больше не раздражался. А Олеся больше не плакала. У них не было ни настоящего, ни будущего.

– Что если больше ничего не будет? – вдруг тихо произнесла Олеся, словно вторя его мыслям. – Только это место. Только мы. И можно либо пытаться выжить, либо…

Она замолчала.

Семен не знал, что ответить. Голос Олеси казался незнакомым. Может, виной тому была глухая чернота ночи, в которой он не мог различить даже силуэта девушки. Просто знал, что она здесь, рядом, ощущал давление ее плеча.

– Оказывается, до этого я так мало жила… – снова заговорила Олеся. – Волновалась из-за ерунды, боялась делать то, что хотелось, пыталась всем понравиться… И какой в этом смысл? Здесь все это неважно. Да и там тоже. И если мы больше никогда не вернемся обратно, получается, я так и не смогу пожить по-настоящему.

Повисшую паузу заполнял звук их дыхания. Они были одни в черноте, никто не мог ни увидеть, ни услышать их, но Семен продолжал молчать. То, о чем говорила Олеся, было важно. Он и сам испытывал такие