Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

же чувства. А еще знал, к чему могут привести такие разговоры. Ты либо пытаешься начать заново, либо…

– Я так не хочу. Пусть ничего другого никогда больше не будет, я хочу успеть пожить по-настоящему хотя бы здесь! – Олеся прижалась к нему теснее и зашептала почти что в самое ухо: – Свободно, без дурацких правил, без всего этого. Делать, что хочу. Прямо сейчас. И не важно, будет ли что-то потом.

Семен почувствовал дыхание Олеси на своей щеке, потом – прикосновение ее губ. Медленно, будто во сне, он повернулся к ней и ответил на поцелуй. Их руки заскользили по телам друг друга, лаская и освобождая от одежды: Олесины – с плавной уверенностью, как рыбы, безошибочно находящие путь во мраке благодаря ни на что не похожим органам чувств, а руки Семена – почти боязливо. Он ощущал себя слепцом, попавшим в незнакомую комнату.

Но, пусть во тьме Семен и не видел Олесю, куда важнее было то, что на этот раз он не видел и Ленку. Вместо ее холодных, перепачканных рвотой губ он чувствовал живые и горячие, Олесины. Неужели нужно было оказаться в кошмаре наяву, чтобы избавиться от призрака умершей девушки? Неужели именно здесь он все-таки сможет…

– Ты не хочешь меня? – спросила Олеся, убирая руку с его вялого члена, так и не отреагировавшего на ласки.

– Нет, я… – нервный румянец кипятком ошпарил щеки. – Я хочу тебя. Ты… На самом деле ты особенная… Просто… У меня давно никого не было, и… И я не ожидал, что вот так…

Подходящие слова закончились. Хотя подходящими они как раз таки не были – такую жалкую чушь мог нести только законченный неудачник! Повисшая тишина казалась бесконечной. Щеки продолжали гореть, и теперь Семен был даже рад окутывающей их темноте: по крайней мере, Олеся не видит его лица. Да и всего остального тоже.

– Наверное, здесь не самое лучшее место для этого, – наконец пробормотала Олеся. – А может, и не лучшее время. Ты устал, я тоже. Мы плохо питаемся, плохо спим. Вечно боимся того, что может пролезть в наши головы. Надо отдохнуть.

Собрав свою одежду (как вообще разглядела ее в этой темноте?), Олеся ушла к себе в спальню. Ее тихие шаги оборвал щелчок дверной ручки. Семен остался один, голый и никчемный, придавленный к полу липкой тяжестью стыда.

Да, это и есть импотенция. А ты думал, наркота разрушает только мозг?

…Слух, обострившийся в безжизненной тишине ночи, уловил какой-то шорох. Проклятый телевизор в голове наконец-то погас, и Семен вернулся к действительности, прислушался и понял, что звук доносится из подъезда. Семен знал, что входная дверь заперта (он сам проверил, прежде чем заглянул в ванную, где сидела Олеся), но все же поднялся с дивана. Любое действие было лучше, чем очередное погружение в воспоминания и самоуничижение.

Подражая движениям Толеньки и Олеси, ступавшим абсолютно бесшумно, Семен на ощупь прокрался в прихожую, нашарил прикрытое круглой заслонкой отверстие глазка и заглянул в него. Умирающая лампочка в подъезде все еще горела, и в ее свете он смог различить непропорциональную бледную фигуру, скребущую по полу перед собой. Тот монстр, слепой и глухой. Нюхач.

Семен уже наблюдал за ним прошлой и позапрошлой бессонной ночью, прижимаясь к двери и чуть дыша. Нюхач продолжал приходить. Помнил, что здесь есть добыча? Или по-прежнему чуял их? Сам Семен почти перестал ощущать запахи. Разве что от консервов Хлопочкиных…

Не успел он подумать об этом, как бледная тварь по ту сторону двери скрылась из вида. Похоже, она направилась к тамбуру, куда Семен днем выкинул мусорный мешок Аллы Егоровны. Вскоре раздался скрип двери, а затем шуршание пакета и перестук пустых консервных банок. Тайна разгадана, больше тут делать нечего.

Вяло удивляясь собственной апатии (еще вечером он с содроганием думал о слепых монстрах – потому и проверял, заперта ли входная дверь), Семен включил свет в ванной и подошел к зеркалу.

Плешивое темя. Запавшие щеки, с которых он вчера вечером попросту соскреб ногтями щетину. Из зеркала на него глядели чьи-то чужие глаза: выцветшие, с желтоватыми белками и радужками цвета застиранных тряпок. Накануне вечером Олеся в упор глядела в эти бесцветные глаза, а он – в ее болотно-зеленые, ничуть не изменившиеся. Семен помнил, как они гневно сверкали, отражая оскудевший свет ламп.

Что если она специально оставляет свет, чтобы и он, и Олеся могли видеть, во что он превращается?

В развалину.

Она – в смысле… эта аномалия. Эта сила, которая держит их здесь. Серая Мать, как ее называет Толенька. Как будто это может быть живое существо!

Стянув пожелтевшую на шее и под мышками футболку (и потеряв при этом еще часть волос), Семен оглядел свой торс. То, что казалось сначала странной сыпью, а потом группами неестественно серых пигментных пятен, теперь расползлось еще шире, превратившись в пятна наподобие тех, какие бывают у животных. Тело и раньше много раз подводило его, но причиной всех ломок, похмелий и неуклюжих пьяных драк был, в конечном итоге, он сам. Теперь же…

Продолжая разглядывать себя в зеркале, Семен вытащил из кармана зажигалку отца – скорее по привычке, чем по необходимости. Ни тревожного зуда, ни какого-то еще острого беспокойства он не ощущал, да и сигареты давно уже кончились. А если бы они и были – курить больше не хотелось. Все потускнело, совсем как этот свет в лампах, в том числе и прежние желания.

Щелчок крышечки «зиппо» тоже звучал иначе. Глухо. Ржаво. Еще раз откинув крышку, Семен чиркнул кресалом. Крошечный огонек призраком приподнялся над соплом горелки, а затем погас. Семен чиркнул еще пару раз, но огонек так и не зажегся снова.

Теперь ты понимаешь, что у тебя ничего больше нет? Может, и было когда-то, но теперь – нет. Ты никто и ничто. Смирись с этим.

Семен положил зажигалку на пыльную стеклянную полку над раковиной и прикрыл глаза, вдруг уставшие даже от тусклого света.

Хорошо. Принятие – это хорошо. Ты же знаешь. Принятие себя, своего предназначения…

Не открывая глаз, Семен криво усмехнулся.

У каждого есть предназначение. И у тебя тоже. А тот, кто исполняет свое предназначение, – живет. Ты ведь хочешь жить?

Раньше хотел. Во времена До – точно хотел. А сейчас… Зачем? Ради чего? В другом, нормальном мире он давно перестал всерьез задавать себе этот вопрос, потому что боялся ответа. Но теперь мог признаться себе: ему больше незачем жить. У него ничего нет. И никогда уже не будет. Ни дела,