Свет грядущих дней - Джуди Баталион

шестнадцатилетняя девочка, но под этой невинной личиной таилась террористка-ликвидатор. Один раз, пройдя прямо в кабинет высокопоставленного гестаповца, сидевшего за столом, она хладнокровно расстреляла его. Другого офицера убила прямо у него в доме, пока он спал. Во время еще одной операции она ликвидировала двух гестаповских агентов и ранила третьего, которого увезли в госпиталь. Переодевшись врачом, Нюта вошла в его палату и прикончила его и охранника.

Однажды она зашла прямиком на немецкий командный пункт, одетая как польская крестьянка, с платочком на голове. Пока солдат-эсэсовец, завороженный ее сияющими голубыми глазами и светлыми волосами, интересовался, есть ли среди евреек еще такие же Лорелеи, она выхватила пистолет. Был случай, когда она подошла к часовым, охранявшим дом на аллее Шуха, и, изображая смущение, прошептала, что ей нужно поговорить с неким офицером «по личному делу». Решив, что «крестьяночка» забеременела от этого офицера, они сказали, как его найти. Очутившись в кабинете своего «возлюбленного», девушка достала спрятанный пистолет с глушителем и выстрелила ему в голову. На обратном пути она застенчиво улыбнулась часовым, которые спокойно ее выпустили.

Нюта, ставшая в условиях жесточайшей борьбы «самозваным палачом», по описанию одного из ее соратников, изучала историю в Варшавском университете, потом работала на ŻOB и Армию Людову, пронося контрабандой взрывчатку и переводя людей через границу. В Варшавском гетто она организовала женский отряд и обучала девушек владению оружием. Во время восстания помогала совершать налеты на нацистские пулеметные позиции, располагавшиеся на стенах гетто.

«Маленькая Ванда с косами», как называли ее в гестапо, числилась в их списках разыскиваемых как одна из самых опасных преступниц. Нюта пережила восстание, но в конце концов была поймана, ее пытали и казнили спустя несколько месяцев. Ей было двадцать пять лет.

* * *

Торжественным финалом нацистского кошмара был взрыв Большой синагоги на Тломацкой улице, сооружения, возведенного на пике эпохи еврейского просвещения; синагога являлась символом видного положения польского еврейства и его причастности к польскому обществу. Гигантское здание пылало в ревущем огне, словно возвещая конец еврейского народа.

Горелые следы от того пожара до сих пор видны на полах соседнего дома, где располагались организации еврейской взаимопомощи, там немало времени проводили Владка и Цивья. В этом небольшом белокирпичном здании был основан первый музей Холокоста, теперь там находится Еврейский исторический институт имени Эммануэля Рингельблюма. Одно из самых достопримечательных исторических еврейских зданий в мире, оно по-прежнему благоденствует, несмотря на свои ожоги.

* * *

Выезд из Варшавы был нелегким. Цивья молча лежала на полу в тесноте, потрясенная, изможденная, омерзительно грязная, в ужасе от того, что оставила товарищей. От всех находившихся в машине воняло. Их оружие намокло и стало бесполезным. И она понятия не имела, куда их везут. В течение часа никто не произнес ни слова. Потом они выехали из города и оказались в Ломянках, среди редколесья с низкой густой сосновой порослью, в окружении деревень и немецких военных частей – место, пригодное разве что для временного укрытия. Их встретили товарищи, сбежавшие из гетто раньше, они были потрясены тем, что вновь прибывшие живы, и шокированы их «бледными изможденными лицами». Их волосы слиплись от нечистот, одежда пропиталась грязью… (Бои, в которых они сражались, и последовавшие за ними два мучительных дня в канализационном коллекторе изменили их внешность бесповоротно.)[560]

«Старожилы» напоили вновь прибывших горячим молоком, у Цивьи от него закружилась голова и «переполнилось сердце». Стоял славный майский день; деревья вокруг благоухали весенним цветеньем – настоящая пастораль. Цивья так давно не вдыхала ароматов весны. Внезапно, впервые за много последних лет, она разрыдалась. Раньше она не позволяла себе этого, плакать было неприлично. Но теперь не сдержала слез.

Спасенные, все еще не оправившись от всего случившегося, расселись под деревьями, отдирая грязь от своей гниющей одежды, яростно, до крови, соскребая ее с лиц. Поев и наконец утолив жажду, они несколько часов молчали и лишь потом собрались вокруг костра с отчетливым сознанием, что они – последние евреи на земле. Цивья не могла уснуть, голова кружилась, в висках стучало. «Было ли что-то, что мы могли еще сделать, но не сделали?»[561]

Лесной отряд из восьмидесяти спасенных бойцов выбрал временное командование. Цивья, Тося и другие активисты соорудили сукку[562] – шалаш из ветвей – и принялись обсуждать, что делать дальше. Они провели инвентаризацию всего имевшегося у них оружия, денег и драгоценностей, которые один боец сумел вынести из гетто. Разделившись на группы, начали собирать ветви для постройки укрытий. По мере того как шло время, они сознавали, что больше никто из выживших в гетто к ним не присоединится. Два дня спустя приехал Антек, прослышавший, что Цивья жива и находится здесь[563].

Несмотря на бесконечные усилия[564], Антек не сумел найти безопасных домов на арийской стороне Варшавы; Армия Крайова не предоставила обещанной помощи. Усилия Владки тоже оказались бесплодными[565]. ŻOB принял предложение Армии Людовой переправить большинство из них в партизанские отряды, базировавшиеся в Вышкувском лесу, больных и раненых спрятали в Варшаве. Руководителей Антек разместил у себя в квартире, где за двойной стеной имелось потайное место. Туда же он перевез Цивью, хотя официально она не была командиром. «Если кто-то обвиняет меня в том, что я позаботилась о собственной жизни, пусть так и будет»[566], – сказала она впоследствии. Антек хотел, чтобы все они были у него под рукой.

Он заплатил крупную сумму владельцу целлулоидной фабрики в Варшаве, чтобы тот приостановил производство; несколько товарищей, вышедших из канализационного коллектора, были размещены внутри нее, на чердаке, куда можно было попасть лишь по приставной лестнице, убиравшейся, когда в ней не было надобности. Чердак освещался только дневным светом, проникавшим через маленькие слуховые окошки, бойцы спали на больших тюках с целлулоидом. Сторож-поляк охранял здание и приносил им еду. Фабрика представляла собой подходящее место для проведения совещания, и общий сбор руководителей был назначен на 24 мая – через две недели после выхода из канализационной системы.

* * *

Двадцать четвертого мая Тося, жившая теперь в «надежном доме», находилась на этом чердаке в ожидании совещания. Один из товарищей чиркнул спичкой, чтобы прикурить, искра попала на кипы целлулоида, вспыхнул пожар. По другой версии, Тося, раненая и нетранспортабельная, тоже жила на том чердаке и, когда начался пожар, была обмазана лечебной мазью от ран.

Огонь распространялся быстро, а поскольку лестница была убрана, а слуховые окна находились слишком высоко, вырваться было почти невозможно. Несколько бойцов проломили пылавшую крышу, выпрыгнули и спаслись. Тося, на которой горела одежда, тоже хотела сделать так, но к тому времени уже