Свет грядущих дней - Джуди Баталион

себе из первых рядов наблюдать грандиознейшее восстание этой войны или даже оказаться в гуще откровенных дискуссий по поводу его последствий. «Наверняка поляки сражаются вместе с евреями, – говорили многие. – Просто не может быть, чтобы евреи сами были способны вести такую героическую борьбу»[515]. На самом деле это был величайший комплимент.

Поезд со свистом несся вперед, приближаясь к границе. Рене не терпелось рассказать товарищам новости. Пора поднимать восстание повсеместно. На очереди – Бендзин!

Глава 16

Бандитки с косами

Цивья

Май 1943 года

Вспышка ослепила Цивью[516]. Глубокой ночью стало так же светло, как среди бела дня. Ревущее пламя со всех сторон.

После первого столкновения нацисты изменили стратегию. Вместо того чтобы входить во дворы, из которых больше не появлялись евреи, они тихо проникали в гетто маленькими группами и направлялись в дома, где, по их предположениям, те прятались. ŻOB’овцы атаковали их внутри. Потом, чтобы избежать изматывающих перестрелок, немцы снова сменили тактику. В начале мая немецкое командование приказало систематически разрушать деревянно-каркасные дома огнем.

Много часов подряд, писала Цивья, гетто пылало. Нацисты уничтожали дом за домом, расстреливая евреев, пытавшихся спастись из своих задымленных убежищ. В облицованных металлом бункерах люди умирали от жара и удушающего дыма. Целые семьи, сбившиеся в группы не знакомые друг с другом люди, дети исступленно носились по улицам среди обваливающихся домов в поисках какого-нибудь укрытия, способного защитить от огня. Цивья наблюдала за этим в ужасе. «Варшавское гетто сгорало заживо, – вспоминала она. – Повсюду поднимались столбы пламени, в воздухе стоял треск от разлетающихся искр. Небо озарялось жутким красным светом… Жалкие остатки крупнейшей в Европе еврейской общины метались в предсмертной агонии»[517]. Этот кошмар, писала она, происходил в то время, как за стенами гетто поляки катались на каруселях, наслаждаясь весенним днем.

Бойцы ŻOB’а больше не могли ни воевать изнутри зданий, ни перебегать от дома к дому по крышам: все чердаки и переходы были обрушены. Они обматывали головы мокрой одеждой, ноги – мокрыми тряпками, чтобы защититься от жара, и переходили к бункерным боям, используя бункеры, оборудованные гражданскими лицами, поскольку своих не приготовили. Многие евреи с радостью пускали их к себе и повиновались их приказу не выходить наружу, чтобы не привлекать внимания немцев. Но в конце концов пожары одолели и самых стойких. Дым, жар, целые улицы были объяты пламенем. Цивья продолжала каждую ночь обходить гетто «среди бушующего огня, грохота обрушивающихся домов, звона лопающихся стекол, поднимавшихся до неба столбов дыма, – писала она. – Мы сгорали заживо»[518].

Люди группами выбегали из огня на открытое пространство, и пламя опаляло им лица, выжигало глаза. Сотни бойцов и тысячи гражданских лиц собрались в оставшемся еще дворе на улице Мила, взывая к ŻOB’оцам, чтобы те указали им путь: «Tayerinke, wohin?» — «Милые, куда нам идти?» Цивья чувствовала свою ответственность, но у нее не было ответа на вопрос – что теперь? Планы ŻOB’а сорвались; последний бой лицом к лицу, о котором они мечтали, стал невозможен. Они готовы были выжидать, проливать нацистскую кровь, раз за разом нападая из засады, но они просто не могли себе представить, что будут уничтожены вот так – с большого расстояния, безопасного для их убийц. Как позднее подчеркивала Цивья: «Нам приходилось сражаться не с немцами, а с огнем»[519].

Цивья перебралась в дом номер 18 по улице Мила. За несколько недель до того Мордехай Анелевич перевел штаб ŻOB’а в огромный подземный бункер, еще раньше оборудованный воровским сообществом еврейского преступного мира. Занимавший пространство под тремя разрушенными домами, этот бункер имел длинный коридор с выходящими в него спальнями, кухней, гостиной и даже «салоном» с парикмахерским креслом посередине и своим парикмахером, который помогал людям приготовиться к выходу на арийскую сторону[520]. Каждая комната носила название одного из концентрационных лагерей. (В израильском музее кибуца Яд-Мордехай посетители могут осмотреть копию бункера. В помещении с кирпичными стенами много деревянных двухъярусных кроватей, на длинных веревках развешена одежда, в кухне – кастрюли и сковороды, есть радио, столы, стулья, шерстяные одеяла, телефон, туалет и ванны.)

Поначалу в бункере были колодец и водопроводные краны, выпекался свежий хлеб, имелась водка, контрабандой пронесенная туда ворами. Грузный главарь банды, уважавший Анелевича, отвечал за размещение и распределение – и выполнял свои обязанности честно. Он посылал своих людей на помощь бойцам, они показывали им немецкие позиции, более-менее безопасные темные переулки и боковые улочки, даже когда бо́льшая часть территории была уже разрушена. «Мы умеем обращаться с замками»[521], – говорил он Цивье. Здесь жили командование организации, 120 бойцов, которых огонь выгнал из их укрытий, а также гражданские лица. Предназначенное для нескольких десятков преступников, помещение по адресу Мила, 18 к моменту прибытия Цивьи насчитывало более 300 насельников, теснившихся во всех закоулках. «Безбилетные пассажиры» начали действительно страдать от перенаселенности, нехватки кислорода и сокращающегося рациона питания. В письме к Антеку Анелевич писал, что из-за недостатка воздуха невозможно зажечь свечу[522].

В дневное время бункер на Мила, 18 был переполнен, бойцы маялись от тоски, ворочались во сне, изможденные, голодные. (Днем готовить еду запрещалось, чтобы дым не пробился наружу.) Цивья лежала рядом с Хелей Шюппер, курила самокрутку. Однако по ночам, когда у нацистов заканчивался рабочий день… пробуждалась жизнь. Приходили курьеры из других бункеров; совершались вылазки для поисков оружия и контактов, раздавались звонки все еще работавшего телефона. (До пожара Тося каждую ночь связывалась с соратниками в разных концах; не один месяц бойцы пользовались бункерными телефонами, чтобы получать информацию от товарищей с арийской стороны.) Другие обшаривали опустевшие бункеры в поисках чего-нибудь полезного – хоть бы окурков сигарет. Более сотни бойцов отчаянно нуждались в оружии; все знали, что немцам известно их местоположение, и тем не менее по вечерам они говорили о своей мечте – о Палестине. Люди с риском для жизни поднимались из бункера, чтобы размять затекшие мышцы, ходили свободно, дышали глубоко, «пусть это был всего лишь воздух гетто, пронизанный треском искр и шипением догорающих в темноте углей»[523], – писала Цивья. Евреи, днем прятавшиеся в канализационных сетях, с наступлением темноты тоже вылезали на поверхность. Гетто становилось по-ночному оживленным, «даже посреди опустошения и пепелища»[524].

Цивья продолжает: «А потом, после восхода солнца, немецкие патрули выходили на улицы, принюхиваясь, как голодные псы в поисках добычи: где эти проклятые евреи, эти последние евреи?»[525] Передышки были короткими, и это еще мягко сказано.

* * *

Дней через десять после начала восстания ŻOB принял решение уходить на арийскую сторону через немногочисленные туннели и канализационные коллекторы. Кое-кто из