Тайны Пантеона - Марина Суржевская

Бернару. Но тот лишь рассмеялся и ласково потрепал по моей темной макушке.

– Если бы Истинодух считал желания плоти грехом, он отправлял бы нас в бесполые тела. Разве это не проще? Избавить от соблазнов, дабы каждый из нас мог наслаждаться лишь верой. Мы были бы мотыльками, порхающими с цветка на цветок без малейшей мысли о грехе. А может, нас стоило создать и вовсе цветами? Ромашковым полем. Что может быть чище и благолепнее? Но мы созданы иначе, мой юный друг. И еще нам даны чувства. И поверь, в них нет ничего греховного. – Бернар весело подмигнул. – Совсем скоро ты повзрослеешь и поймешь, что любовь – это и есть истинное проявление Духа. Может быть, лишь она и приближает нас к Истинному свету.

– Но вы говорите о любви к женщине! – возмутился я тогда. – Это не может быть… истинным!

Бернар тогда лишь рассмеялся и ушел к своей Марте – веселой и румяной жене, пекущей слишком сладкие пироги и угощающей ими всех без разбора.

Юный Август покидал Морфир расстроенный. Ему казалось, что настоятель монастыря слишком увлекается земным, чтобы быть настоящим служителем божественного Духа. Вот его наставник подходил под образ служителя. Строгий, но справедливый, отринувший земные удовольствия и наставляющий учеников идти по тому же пути.

Повзрослев, я понял, что мир нельзя делить на черное и белое. Что он гораздо… сложнее.

И то, что раньше казалось правильным, больше не являлось таковым. Или моя вера пошатнулась? Или скверна внутри пожирала и ее?

Мысли о пороке больше не казались мне кощунственными. Напротив. Они стали слишком привлекательными. Но что, если Бернар прав, и человеческая близость – вовсе не порок? Что – если это самое лучшее, что может случиться с человеком?

Или дело не в желаниях, а лишь в том, кто их вызывает.

Я все еще помню женщин горного городка, которые стремились заполучить в свою постель юного послушника. Их жадность, их настойчивость, их бесчисленные уловки. Помню вдову, которая бесстыдно разделась и начала призывно танцевать, рассчитывая, что неопытный семнадцатилетний парень не сумеет справиться с искушением. Не сможет устоять перед чувственным соблазном женского тела.

Я смотрел на нее и ощущал стыд вперемешку с каким-то холодным, отстраненным любопытством. С таким чувством исследователь наблюдает брачный танец животного или самки насекомого, приманивающей самца. У меня не было ни малейшего желания приближаться к ней.

Потом были и другие женщины… Красивые и не очень, молодые или опытные… Были даже мужчины, но об этом я и вовсе не хотел думать. И все они вызывали лишь желание сбежать подальше. Например, на границу с Равилоном. Я думал, так будет всегда и даже радовался своей бесчувственности.

Та эмоция, которую я испытал, когда открылась дверь чайной «Клевер и роза» и в светлом проеме застыл силуэт девушки, оказалась сродни удару под дых. Я ощутил физическую боль, острую и сильную, но при этом удивительно притягательную. Незнакомка прошла мимо, даже не посмотрев на меня. А я сидел оглушенный. Разорванный на части. Сгорающий в чувствах, которых не понимал и не знал раньше…

Наставник что-то говорил, Ирма зевала, Зоя наливала чай, а я не знал, как удержать привычно-бесстрастное выражение лица.

Кассандра Вэйлинг одним своим появлением разрушила все мои иллюзии о собственной бесчувственности и возвышенной чистоте.

Сегодня, держа ее за руку, я ощущал себя счастливым. По-настоящему. Я не соврал, сказав, что это лучший день в моей жизни.

Я прикрыл глаза, вспоминая. Кассандра смеялась над моими рассказами из жизни в семинарии, и мне это нравилось. Потому и рассказывал я лишь веселое. Хотя жизнь в Дорхаре была разной. Мои названные братья – это бывшие беспризорники и мелкие хулиганы, которых подобрал и обогрел настоятель семинарии. Послушников не баловали и держали в строгости, объясняя, что лишь такой путь спасет наши заблудшие души. Я беспризорником не был, но отношение ко мне порой отличалось еще большей суровостью. Я помнил посты, граничащие с голодовкой, и холодную келью без отопления. Наш Дух закалялся в лишениях и испытаниях, креп в отречении. И признаться, тогда я не сомневался в словах наставника, я видел смысл в его методах. Как иначе закалить душу?

А сейчас… Сейчас я смотрю на образ Истинодуха и чувствую лишь горечь. А еще сомнение. Я больше не верю в свои истины, они оказались пустыми. А слова молитвы застревают в горле.

Может, все было напрасно и мой Дух так и не обрел нужную чистоту?

Слабый лепесток огня раздражал, и я прикрыл глаза. После того, что случилось в чайной «Клевер и роза», даже родные люди считают меня чудовищем. За годы в заточении я не видел никого, кроме своего стража. Мне говорили, что это слишком опасно. Что я могу причинить вред, убить невиновных. И наказывали за желания и просьбы… А за хорошее поведение иногда приносили письма от Зои и Ирмы. Я ждал их так, как ребенок ждет новогоднего чуда. Они были моей единственной надеждой, единственной связью с реальностью. Ведь порой я сомневался, что мир, в котором я живу, – это реальность, а не посмертная бездна, полная боли и мучения.

За годы писем скопилось совсем немного. Тонкие листы, которые я хранил как сокровище и знал наизусть. Письма не были утешением. Лишь нитью, за которую я держался…

Ирма в своих посланиях никогда не называла меня по имени, ее письма были цитатами из жизни святых. Бумага пахла увядшими розами, а буквы расплывались, словно девушка плакала.

Письма Зои отличались сухим и злым текстом, в котором она обещала убить каждого, кто причинил нам зло. Я боялся того, что каждый раз с ней соглашался.

Наставник, освободив нас, совершил почти невозможное, и я навсегда у него в неоплатном долгу. Но содеянное подкосило старика, все-таки годы его молодости давно в прошлом. Все, что он может теперь, – это доживать остаток отпущенных дней в старом монастыре на севере империи.

А когда я все-таки воссоединился с девушками, понял, что все стало лишь хуже. И что прежней жизни уже не будет. Мы все изменились необратимо. Когда я привез Ирму в дом на скале, она назвала меня чудовищем и начала хохотать, глядя безумными глазами. Опиумный дурман, к которому она пристрастилась, стал тюрьмой гораздо более надежной, чем мой каменный мешок. Ирма больше не видела меня. Она летала в образах и видениях прошлого