Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

рядом соседу тот учитель Лисицын. Но тот лишь неопределенно скорчил в ответ ему гримасу и, презрительно фыркнув, отвернулся.

– Извольте, – расправив плечи и обведя всех взглядом, начал инспектор: – Его высокопревосходительству господину и кавалеру надворному советнику Ивану Павлову Менделееву, исполняющему должность директора гимназии Тобольска…

– То-то мы не знали, кто он есть, – вновь со злобой в голосе излил свою обиду все тот же Лисицын, – зачитал бы концовку и баста, чего кота за хвост тянуть. Надоело…

Инспектор явно слышал его шипение, но лишь сверкнул взглядом в ответ на шепот и прочел до конца длительное послание, где перечислялись все заслуги Менделеева за время его служения, а заканчивались тем, что «Всемилостливейше повелеваем принять оного отставку. Николай».

– Ого, – крякнул Лисицын, – сам самодержец распорядился, значит, возврата не будет, уже ладно. А кого на его место? – спросил он громко.

– Ждем распоряжение господина попечителя, – высокомерно, не поворачивая головы, отозвался инспектор, – а пока эта высокая честь оказана мне, – и он скромно опустил голову и набожно перекрестился на портрет императора.

– Поздравляем, Франц Адамович, – натужно выкрикнуло несколько голосов, принадлежащих стареньким учителям. В кабинет на ощупь без разбитых очков вошел пострадавший учитель и встал сзади всех, не зная, как себя вести.

За печкой стоял Потапыч. Он тихо всхлипнул и сочувственно, глядя на бывшего директора, перекрестился, прошептав:

– Заступись за него царица небесная…

Меж тем, инспектор, положив документ на стол, повернулся ко всем и предложил:

– Господа, наверняка есть те, кто захочет сказать нашему бывшему директору, – он подчеркнул голосом слово «бывшему», – несколько дружеских слов на прощание?

По кабинету пронесся шорох. Из собравшихся никто никак не мог осмелиться и выступить первым. Помог опять инспектор:

– Алексей Кузмич, вы здесь? Не вижу…

– Да, едва дошел сам без помощи после столкновения со своим неуклюжим коллегой, – пробиваясь сквозь толпу, подал тот голос. – Но я скажу, еще как скажу…

– Ждем вас, будьте добры…

– Я вам так скажу, – начал тот, отдышавшись, – мы с Иваном Павловичем служим своему отечеству в каторжной стране, инородцами населенной, который год уж не помню…

– Не мудрено, – громко хмыкнул никак не унимающийся молодой педагог, – от выпивок, поди, всю память начисто отшибло.

Но Алексей Кузмич или не слышал его или делал вид, что не слышит и продолжил:

– Он мог бы служить и далее, если бы не коварная болезнь, подкравшаяся к нему из-за разных лишений и иных неприятностей. Он мог бы остаться и в Саратове, но поспешил сюда, в наш дремучий край, где его все ждали и встретили с радостью…

– Из Саратова его поперли, – не стесняясь на сей раз, достаточно громко выкрикнул Василий Львович, – да не кто-нибудь, а сам Магницкий. Вот женушка его и выхлопотала, непонятно каким местом должность эту, куда никто идти не желал. Уж мне ли не знать, коль мой родной дядя в министерстве тогда служил и ничего не таил от меня, да и от других тоже.

При этих словах, Менделеев тяжело поднялся с кресла, выкинул вперед руку и глухо проговорил:

– Не говорите вздор, молодой человек, тем более не отзывайтесь дурно о матери моих детей. Будь я чуть моложе, вы бы пожалели о сказанном, а сейчас попрошу покинуть мой кабинет… А то…

– Уже не ваш, – успел выкрикнуть тот, но его осторожно, подхватив под локотки, вывели вон, отчего Потапыч радостно хлопнул сморщенным кулачком по печке.

– Одним словом, мы сожалеем о вашей безвременной отставке, – скомкав свою речь, невпопад закончил Алексей Кузмич.

– Мы будем вас навещать…

– Непременно заглянем…

– И вы к нам заглядывайте, – раздалось несколько нестройных голосов.

Менделеев же, вытирая слезы, лишь махнул рукой, давая понять, что все свободны.

Когда преподаватели покинули директорский кабинет, из-за печки появился Кузмич и подал бывшему директору тяжелую шубу, водрузил на голову шапку и под руку повел того к выходу. Пошарив в карманах, Менделеев извлек медный пятак и протянул ему со словами:

– Извини, дорогой мой помощник, не знаю, чем и одарить тебя. Возьми хоть это на память обо мне. Прощай и не поминай лихом…

Потапыч со слезами припал к его груди, чмокнул в бороду, а потом помог ему сесть в санки, ждавшие возле здания гимназии, запахнул полог и прошамкал:

– Жаль с вами расставаться, а доброту вашу вовек не забуду.

Менделеев ничего не ответил и ткнул в спину сидевшего на облучке своего дворового Савельевича, приказав:

– Гони в Аремзяны!

– Чего-то рано сёдня-то? – с неистребимым сибирским говором спросил тот.

– Все! Закончил службу свою, потому и рано.

– Оно может и к лучшему. А Марии Дмитриевне о том известно? – спросил, заворачивая коня на узкий деревянный мостик через речку.

– Да нет пока, – смущенно ответил Менделеев, – не говорил. У ней свои бабские дела, а у меня служба. Так что пусть хозяйство ведет, а я сам как-нибудь разберусь, что к чему.

– Ну-ну, – отозвался, хитро улыбаясь Савельевич, – как бы оно все иначе не вышло, не простая у тебя женушка, хозяин, с норовом…

Глава одиннадцатая

…После своей отставки Иван Павлович с большой неохотой перебрался в Аремзяны, где первое время просто не знал чем себя занять. Читать он не мог, не позволяло зрение, следить за работами на фабрике тем более. Деревенские острословы наверняка нашли бы повод посмеяться над ним, тем паче, что и сам он не горел желанием участвовать в деле глубоко для него безразличном. Потому он после завтрака просил кого-нибудь из детей проводить его до дома отца Михаила, находящегося рядом с храмом. И хотя тот не выказывал особой радости от общения с полуслепым Менделеевым, но видимо, исходя из христианских побуждений, не смел тому отказать и приглашал к себе в закуток возле русской печки, занавешенной полинялой занавеской.

Начинали они свою беседу обычно с обсуждения последних деревенских новостей: у кого кто-то родился, кого просватали, а то и причину смерти кого-то из односельчан. Иван Павлович поначалу предлагал батюшке перекинуться в картишки, на что тот, не объясняя причины, отвечал отказом.

Ближе к обеду Менделеев неспешно возвращался обратно домой, где, отобедав и чуть отдохнув, брался за обучение старших детей своей любимой латыни и французскому языкам, спрашивал выученные ими стихи. Младшие в это время что-нибудь рисовали в своих альбомчиках, а когда Мария Дмитриевна была свободна от фабричных дел, вышивали под ее наблюдением замысловатые узоры на постельном белье по образцам, изготовленным оставшейся за старшую Катей, у которой довольно рано проявилась страсть к рисованию. Ее рисунки висели у каждой из сестер над кроватью, и они частенько менялись ими друг с другом. Сама